Призраки истории

Но тем не менее при любых встречах-разговорах с ветеранами исподволь заводил я такой разговор… А со временем и случай мне помог. Переехав из центра в московский район Свиблово, по утрам гуляя с собакой к газетному киоску, стал встречать я в сквере соседа по нашему громадному дому-кораблю — щуплого беленького старика, тоже с кипой утренних газет. А газеточитатели, сами знаете, не могут не обменяться мнениями. Так мы с ним и начали время от времени вместе гулять по скверу, разговаривать.

Сразу должен сказать, Максим Михайлович Вершаков — очень скептический человек, иногда даже резкий… В День Победы он на торжества не ходит, и чаще всего ворчит, листая газеты. Телевизор его злит: он говорит, что празднование, ликование наше непомерное — это пляски на костях. И ко многим рассказам о войне относится настороженно…

— Понимаете, — говорит, слегка заикаясь, Максим Михайлович, — войну как прямое столкновение с врагом знает мало людей, мало кто выжил. Передний край, окоп — это взвод, рота. В штабе батальона можно уже оглядеться. В штаб полка командиры батальонов идут, как бригадиры с полевых станов в деревню: отдохнуть можно, на людей посмотреть… Штаб дивизии — все равно что центральная усадьбу совхоза, большое село. Штаб армии — как райцентр, а уж штаб фронта — город! И везде, в самых разных подразделениях, от полковых до фронтовых, служили миллионы людей. В окопах было меньшинство живых участников войны. А громадное большинство — обеспечивало передний край. Они делали свое дело, очень важное, без них никакой войны не могло быть. Но в непосредственный контакт с противником они не входили, окопа не знают… Но с годами, наверно, что-то происходит с памятью, чужое выдается уже за свое. И вот они уже от себя начинают рассказывать то, что слышали от окопников, при этом многое путают и перевирают. Потому что о войне, если не знаешь, соврать не получится, обязательно на какой-нибудь мелочи промашка выйдет… Ну и ваш брат-журналист тоже много сочиняет, сам не понимая. Вот читал: один вспоминает, как Рокоссовский, выйдя из штаба, пошел по лощине, которую со всех сторон обстреливают минами. Кругом разрывы, раненые падают, а Рокоссовский идет, не склоняя головы… Это смешно! Понимаете, даже при такой плотности обороны, какая была под Москвой, штаб армии все равно находится на большом отдалении от линии фронта. Иначе войсками управлять невозможно. До штабов дивизий и армий мины не долетают. И не должны комдивы и командармы под обстрелом сидеть, у них другие задачи… А журналист из Москвы приехал в штаб армии и решил, что попал в самое пекло… Про меня в армейской газете написали: «Русский богатырь сержант Вершаков». Не видел меня тот журналист, по штабным донесениям, наверно, писал. А я самый маленький в батальоне, самый слабый, надо мной потом хохотали: «Илья Муромец, едрёна корень!»

Вот такой человек Максим Михайлович Вершаков, мой сосед по дому в Свиблове. Его рассуждения интересны сами по себе. Но дело еще и в том, что Максим Михайлович — один из немногих (может, их сейчас вообще единицы), кто встретил войну в первые часы и минуты, на западной границе, в танковом полку в Подгорцах. Вот его-то, когда мы уже поближе сошлись, я и попросил объяснить, мнением своим поделиться, почему же мы так отступали…

— Наш полк начали бомбить в первые же минуты, мы ведь стояли у границы, — начал свой рассказ Вершаков. — Срочно покинули казармы и расположились в соседнем лесу. Отрыли окопы, замаскировали танки и машины ветками. Но никто еще не верил, что началась война. Замполиты повторяли одно слово: «Провокация».

Как понимали мы, рядовые, никакой связи с командованием и никаких приказов не было. Потому что стояли мы в том лесу три дня почти без единого выстрела. А над нами шли немецкие самолеты, ночами горизонт полыхал… Понятно было, что немцы обходят нас со всех сторон. На третий день в наш лес, по проселочной дороге, зарулила группа немецких мотоциклистов — первые гитлеровцы, которых мы увидели. Заблудились. Мы их ссадили, разоружили, все сбежались смотреть. Я до сих пор помню, как они себя вели. Они держались как хозяева, как будто ждали, что мы сейчас бросим оружие и всем полком сдадимся им в плен. Потом нас, солдат, отогнали командиры, особисты пришли, немцев повели на допрос…

Простояв в лесу три дня, мы колонной выдвинулись на дорогу к Тарнополю. Как только вышли из леса, тут же начались бомбежки. Мы надеялись, что там будет сборный пункт. Подошли — а Тарнополь уже горит, занят немцами. И мы пошли в обход. Но после Тарнополя, после бомбежек, полка как такового уже не было, были отдельные группы бредущих в отступление людей. Мы попали в общий поток отступающих, таких же, как и мы, растерянных, ничего не понимающих. Шли под бомбежками, убитые оставались в канавах, на обочинах. Солнце палило нещадно. Мы шли без отдыха, четверо суток без крошки хлеба во рту, со сбитыми в кровь ногами. Кто-то разулся и шел босиком.