Про/чтение (сборник эссе)

Уезжая из Парижа, я вклеил себе в дневник статью из «Фигаро» — «Tumulte»[192] Андре Жоржа[193]. В ней есть такая фраза: «Не знаю, какой abbé

[194] при Людовике XIII выразил опасение, что простота перемещений гужевым транспортом приведет к „упадку литературы через рассеяние умов“». Мои собственные опасения, более того, констатация рассеивания умов (моего ума) из-за чрезмерной подвижности были знакомы анонимному «аббатику» уже триста лет тому назад. Я успокаиваю себя, что бывали ведь люди, которые количество пройденных километров — пешком, по воде, на поезде или самолете (от святого Павла до Сент-Экзюпери) — умели превращать в инструмент преодоления «рассеяния умов». «Внутренняя жизнь укрепляется, рождаясь в борьбе против того, что ей угрожает», — читаю я в той же «Tumulte».

Путешествие — это еще и попытка бегства от призраков, которые, не пользуясь современными транспортными средствами, якобы всегда опаздывают, давая немного отдохнуть на новом месте.

8 мая 1955 года. — Выезд из Парижа на закате. Сквозь стекла вагона в голубой, постепенно сереющей дымке убегает россыпь пригородных домиков и островки свежей зелени, темной в этот час; вдруг среди них вырастает и исчезает мощная глыба со странными толстыми низкими трубами-башнями, скатами и сводами (разводные мосты?), завод-крепость. Красный шар солнца за ней на кроваво-оранжевом, желтом, зеленом небе, иссеченном полосами тяжелых фиолетовых облаков.

9 мая. — Утро. Авиньон — Марсель. Плен воспоминаний. Оливы разлапистые и сизые, море тихое и голубое на фоне бледного неба, год назад я узнал этот пейзаж, не такой же, а

именно этот, спустя почти тридцать лет. Эти оливы на равнине за Авиньоном, редкие кипарисы и далекая гряда гор, потом Эстак («Что вы делали в семидесятом году, во время войны?» — «Писал пейзажи в Эстаке», — ответил Сезанн). Пейзаж этот навсегда врезался мне в память с тех пор, как я впервые увидел его с капистами[195]. Все мы были помешаны на Сезанне и Ван Гоге — их земля.

Ривьера. Романтика, утыканная отелями. Розовые и лиловые горы, стекающие в бирюзовое море, гладкое, как оливковое масло, белые лодочки и паруса. Как же долго я не был в согласии с этим пейзажем, словно слишком счастливым по человеческим меркам. Счастье с открытки. Годами я был не в состоянии «увидеть» его, как ни хотел, не мог писать его, а когда писал в тех местах — отворачивался от моря. Я рисовал уродливые дома с огромными афишами на стенах, дровяные сараи, огороды на задворках. Год назад я этот мир вдруг разглядел, но в ту же секунду он утратил свою нереальную романтичность, стал прекрасным, брутальным, иногда трагическим или победно лучезарным. Глядя на мои картины, люди не раз возмущались, вспоминая эти места в единственной доступной им форме — форме разноцветной открытки, счастья, рассылаемого по всему свету якобы всегда счастливыми туристами.

Канны. Корабль только что пришел из Генуи. Качается на волнах большая белая цацка с красной полосой на трубе и зеленой там, где касается волн: «Julio Cesare». Я не умею путешествовать на корабле. Не люблю корабли, даже самые лучшие. Эти длинные коридоры, лестницы, всюду странный запах (лак? смазка?), теснота кают — у последнего бедняка на земле жилье просторнее, небольшие колебания судна даже на стоянке — легкая тошнота от одного страха перед морской болезнью. Обычная горячка сборов, нервы. Где сундук? Где какой чемодан? Спешка, чтобы выбрать шезлонг «получше», хотя все они одинаковы, лучший стол в столовой, хотя все одинаково удобны. Настроение публики скорее праздничное, триумфальное, для многих это перемена всей жизни — мечта. Но большинство здесь — люди деловые, путешествие для них привычно. Замечаю только одну плачущую женщину.

Трогаемся под вечер. Плывем до самой темноты вдоль цеп и пологих гор Alpes Maritimes[196], оливковых, бледно-лиловых и совсем в дали — синих на фоне гладкого лимонного неба.

Первый обед. Бесчисленные блюда, меню на большом глянцевом листе, юркие официанты. Роскошь. Сижу рядом с парой старых людей: граждане Аргентины, евреи из Жолквы, еще говорят по-польски. Дама радуется, что встретила земляка. Они возвращаются из первой большой туристической поездки после двадцати четырех лет тяжелой работы в Буэнос-Айресе. Рассказывают об Италии, Швейцарии, Франции, о ценах, радуются всему без тени агрессии или хвастовства. Мне приятно быть с ними в этот первый вечер среди чужих. Толпа шумная, возбужденная. Салоны битком, формируются группы, слышен испанский, португальский, итальянский и английский. И только однажды пара слов по-французски. Эта толпа кажется мне на первый взгляд некрасивой и невыносимо чуждой. Большинство — престарелые мужчины, то усохшие, то толстяки, крупные разодетые женщины с затейливыми сережками-висюльками у квадратных лиц.