Про девушку, которая была бабушкой

Семьи Лены и Вити были пролетарскими. Ленина мама сгорала на глазах, пытаясь вытащить из трясины мужа, когда-то доброго и славного, и теперь в короткие сухие периоды тоже славного и доброго, но в длинные запойные – жестокого монстра. У Лены была установка: я так, как они, жить не буду.

Родители Вити говорили ему то же самое: «Учись, сволочь! Чтобы как мы не корячиться в дерьме!» За плохие оценки отец Витьку порол. В отсутствие отца за двойки и тройки его лупила мать. У Лены были средние способности, большая цель и невероятное упорство, благодаря которому способности развились. У Вити был страх перед поркой и никакой цели, способности ниже средних: квадратные уравнения, двухвалентные вещества, подъемная сила крыла самолета, страдания Онегина и Печорина так и остались для него тайнами за семью печатями. Абсолютно неинтересными и ненужными тайнами.

Я училась легко. Это ведь как кататься на конька – если умеешь кататься, или плавать – если умеешь плавать. Скользишь – и вся недолга. Прочитала, запомнила, решила (задачи и уравнения). Прочитала, подумала, написала (сочинения по литературе). Ситуация с арифметическими задачами на движение и втекло-вытекло потому и запала мне в память, что заставила пережить интеллектуальное бессилие.

Мама и папа пресекали мою похвальбу.

Однажды за ужином, в отсутствие друзей, я возгордилась, ляпнула:

– Лена Афанасьева и Витя Самохин та-а-а-кие тупые!

Мама посмотрела на меня так, словно я разочаровала ее смертельно. Папа отложил вилку с ножом, поставил локти на стол, соединил ладони, опустил на них голову, посмотрел прямо на меня.

– Гений и злодейство, – непонятно заговорил папа, – долг и страсть, справедливость всеобщая и частная, моральные принципы и утехи честолюбия…

Я повернулась к бабушке, моей безрассудной всегдашней заступнице. Бабушка поняла не больше меня, но ринулась на передовую:

– Сашура вся в дедушку! Чисто он! Звездочет…

Счетовод-звездочет было семейной шуткой, присловьем. И то, что бабушка впервые ошиблась, было невероятно смешно. Мы все, четверо, хохотали как умалишенные. А потом мама и папа говорили со мной о том, что недостойно выпячивать данное тебе от природы – не завоеванное, не добытое тяжким трудом. Так русские интеллигенты себя не ведут…

Бабушка мыла посуду, стояла к нам спиной у раковины. По бабушкиной спине было понятно, что она не одобряет речей моих родителей. Бабушка считала, что мама и папа размягчают меня, вместо того, чтобы выковывать железную личность, прущую напролом в достижении материального благополучия.

Я не раз слышала (подслушивала) их споры.

Папа восклицал:

– Какого благополучия?! Сервантов с хрусталем?! Ковров на стенах?!

Мама подхватывала:

– Чтобы она потратила жизнь на суетные, мелкие, пошлые утехи?

– А без сервантов и ковров? – стояла на своем бабушка. – Что остается? С вашей политикой! Женится на придурочном поэте или на лимитчике, который за москвичками с прописками охотится.

– Выйдет замуж, – говорил папа.

– Кто? – недоуменно переспрашивала бабушка.

– Та, что сейчас ухо к двери приложила.

Я на цыпочках убегала в свою (с бабушкой) комнату. Чтобы осмысливать подслушанное, намечать жизненные перспективы, строить планы самосовершенствования. В голове был сумбур. Я хотела быть такой, как мама и папа, и чувствовала природную, дарвиновскую, правоту бабушки. Я и сейчас не знаю, где истина. Чехов иронизировал над русскими интеллигентами. Они прекраснодушны, благородны, скромны, с достоинством принимают и победу, и поражение. Но они пасуют перед пошляками, мерзавцами и быдлом всех чинов и рангов. Они не умеют сражаться, прокладывать себе путь, созидать общество, о котором мечтают. И нередко заканчивают грустно.

Наши (моя, Лены, Витьки) семьи жили по соседству, в одинаковых квартирах с типовой мебелью. И это были совершенно разные семьи. Родители моих приятелей часто ссорились, а то и дрались в основном из-за денег, то есть их отсутствия. У нас, сколько помню, тоже вечно не хватало до зарплаты. Но мама не поливала папу бранными упреками, а он, озверев, не таскал ее за волосы и не подсвечивал кулаком под глаз.

– Переходим на хлеб и воду, – говорил папа, – затянем потуже пояса.

– Вывернем карманы и вытрясем сумки, – говорила мама, когда не было денег даже не проезд до работы. – Медяки наверняка завалились.

Бабушка крепилась до последнего, до момента, когда не находилось пятнадцати копеек мне на школьный завтрак. Бабушка шла в комнату и возвращалась с рублем, трешкой или пятеркой. У бабушки всегда была заначка и раскупоривала она ее с невероятно гордым видом – вы, транжиры, без меня пропали бы. Я обожала эти моменты безденежья именно потому, что бабушка преображалась, светилась от сознания свой значимости.