Про Иону

– Идочка! Я в командировку, буквально на пять минут заскочил. Вот гостинцы. Где дети?

– Дети гуляют на воздухе. Да вот с Берточкиным племянничком и гуляют. Такой мальчик – золото! А вы с Берточкой пока познакомьтесь. – И шепотом прокричала в ухо Матвею Григорьевичу: «Она немка». А громко добавила: – Но я так считаю, что она наша. Правда, Берточка?

Берта согласилась.

Познакомились. Матвей Григорьевич сразу Берте понравился. Высокий, красивый. И Берта ему приглянулась.

Пообедали: форшмак, гефилте-фиш, домашняя лапша, суп с клецками. Берта хотела похвалить: как у мамы! Но язык вовремя прикусила, вроде подавилась от удовольствия.

– Ешьте, ешьте, Берточка! Я вас научу! Хотела еще шейку сготовить – не успела. Я хочу сказать, что гостей не ждала. А то бы настоящий пир закатили! – ломала комедию Ида Лазаревна.

Матвей Григорьевич приехал и на следующую неделю, и еще через неделю. Тогда они с Бертой в кино сходили, погуляли над речкой. Матвей Григорьевич Берте свой пиджак на плечи накинул, как в кинокартине.

Встречу Матвей Григорьевич заключил словами:

– Я, Берта Генриховна, в командировку уезжаю, в Карело-Финскую республику. Вы про карельскую березу слышали? Я вам изделие какое-нибудь привезу, вам надо обязательно полюбоваться. Надолго ли, неизвестно, как по производственной надобности выйдет. А приеду – мы с вами и с Дитером Францевичем побеседуем. Если вы не против. И дочечку свою покажу. Мне кажется, она – вылитая вы.

Дитер Францевич не слишком одобрял жениха. Лично к Матвею Григорьевичу у него претензий не находилось, но…

– Берта, – разъяснял Кляйн, – ты должна чувствовать ответственность. То, что касается Эстер, меня и тебя, – исключительно наше семейное дело. Мы ж на ниточке. Понимаю, тебе хочется счастья. А у Матвея Григорьевича дочка, он сам человек хороший. Отговаривать тебя не могу. Тут все от тебя зависит.

Берта кивала.

– Я, конечно, виноват перед тобой, по-мужски. Но так вышло. Стыдно мне, плохо, и сам я себе неприятен в этом смысле.

И тут Берта кивала.

– В общем, думай. Но имей в виду: как только выйдешь замуж – мы с Генрихом снимемся. Страна большая.

Берта попросила время подумать.

А назавтра было 22 июня.

Что говорить. Как везде – так и тут.

Дитер Францевич решил записаться добровольцем. По возрасту он первоочередному призыву не подлежал.

Сам пошел в военкомат, на второй день войны.

Обнял Берту, поцеловал Генриха. Помахал рукой из вагона.

Кауфман тоже засобирался, но Ида не пустила – вцепилась в мужа и голосила на всю улицу. Тот не пошел записываться. Чтоб не орала.

Встал вопрос: эвакуироваться – не эвакуироваться. Кауфманы сомневались. Берта тоже.

Пока что съездили в Сталино – забрали дочку Матвея Григорьевича. Сам Матвей застрял в Карелии, о чем прислал телеграмму.

Поползли слухи – лучше бы евреям уходить.

Ида отнеслась с недоверием:

– Мы не коммунисты, мы с немцами дружим. Правда, Берточка? Моему Кауфману всегда работа найдется. Мы мирные, я так вообще могу по домам ходить – готовить.

А то мастерскую свою откроем, ателье, и вы при нас работать будете, Берточка, как сыр в масле.

В общем, дооткрывались. Пришли немцы. Собрали евреев, объявили, чтоб все пришли в одно место.

И Кауфман пришел, и жена его Ида Лазаревна, и пятеро их деток младшего школьного возраста, и солнышко Цилечка.

Как всюду, так и тут.

Эйн зах.[6]

Берта плакала, плакала, волосы рвала. А что толку?

Прошел день-другой. Поздно вечером слышит, как напротив – в доме Кауфманов – шум, треск.

– Вернулись! – Выбежала как была, в ночной сорочке.

Калитку открыла – навстречу соседи из домов с конца улицы: один подушки тащит, двое – перину, другой машинку швейную волочит.

– А, сусидка! Там багато чого залышилося, – ласково, с уважением обратился к Берте старик с подушками, – идить, идить, вам тэпэр перше дило! – Положил подушки на траву и побежал на крыльцо – открыть перед Бертой дверь: – Идить, идить, вы ж тут усэ знаетэ дэ, шо. Мы ж тилькы узялы, шо для хозяйства, а останне – ваше. А як же!

Берта постояла посреди комнаты, посмотрела кругом. Рядом с боженковским буфетом, на больших гвоздях – выкройки, сокровища Кауфмана. Берта их с гвоздей сняла и поплелась домой.

Перебрала выкройки, различила, что как, что к чему.

И засунула под кровать.

Самое плохое для Берты было, что не с кем посоветоваться. Дитер Францевич одно письмо прислал еще с дороги, а потом – молчок. А в оккупации – какие письма на фронт? Никаких.

В городе, кроме Кауфманов, знакомых не завелось. Все кругом незнакомые.

Генрих есть хочет. И самой надо.

Стала брать работу по соседям – перелицовка, перешивка, починка серьезная, прочее.

Огород у них с Дитером Францевичем был крохотный: не огород – палисадник. Тоже в дело пустила. Картошка, лучок.

Генриху – седьмой год. Ни читать, ни писать. Зато болтает на всех языках: украинский, русский, немецкий, само собой. Иногда такое замешивал – не всякий поймет. Берта, конечно, понимала.

Понемногу учила читать племянника: по немецким газетам, по толстенному Пушкину. Появилась мысль в доме Кауфманов поискать учебники, но не смогла переступить порог.