Про Клаву Иванову (сборник)

– Ага. Я ковыряюсь помаленьку недалеко от стана, а он выскочил на полосу, глаза – во! И руки трясутся. В огонь, говорит, залез. Как, говорит, опалило…

– Врет, – засмеялся Родион. – А в руках у него ничего не было?

– Ничего.

– Ясно.

– Что?

– Бросил лопату и мешок. Ну ладно. На стане дымно?

– Есть маленько.

– Больше, чем здесь?

– Да, побольше.

– Ладно, Пина, иди.

Время, что весь день тянулось так медленно, вдруг ускорилось. Пина поднялась, оглядела вечереющее небо, светло-восковые дымы против солнца. Родион тоже поднял голову к небу.

– Не летят что-то мои черти…

– Прилетят! – успокоила его Пина.

– Очнусь вдруг и будто вертолет заслышу, а это Санька там шурует и по лесу отдает.

– Прилетят еще.

– Да должны бы…

– Какой-то ты невеселый, Родион.

– А что тут веселого? Смотри, какая благодать горит. Это не лес, а золото! Гложет…

– А что поделаешь…

– Вот думаю – прошли эти десять лет. Люди хлеб убирали, сталь варили, в космос летали… Танцевали, песни пели, речи говорили. Я пожары тушил. А знаешь, сколько за эти десять лет сгорело лесов?

– Сколько?

– Сорок миллионов гектаров.

– Да неужто, Родион?

– Угу.

– Почему так, а?

– Сам думаю… Может, потому, что лесу нет оценки в рублях? Он числится вроде бы даровым. Сгорит – и мы будто ничего не потеряли. Гложет!.. Ну ты иди, иди, Пина…

– Посидим, может? – робко попросила она.

– Нет, надо нажимать.

– Вот тебе колбаса и хлеб.

– Давай! А Саньке?

– Тоже.

– У тебя, оказывается, голова работает!

– А ты думал? – засмеялась Пина.

– Ну ступай, ступай, а то глаза я тебе здесь засорю.

Она ушла. Обогнула лесом Бирюзова, чтобы не мешать ему, и, подходя к стану, услышала в небе далекий рокот. Эхо? Нет, вертолет. Должно быть, и Родион заприметил, ждет не дождется. И рабочие выползли из палатки. Неужели она час ходила? Да, не меньше, потому что солнце совсем опустилось с вершины, млело в желтом тумане. Иногда очищалось оно и обновленными своими лучами пробивалось меж крои, слоило и резало дымный воздух.

Вертолет неожиданно вынырнул из-за леса, оглушил треском. Низко пролетел над полосой, ушел за дымы. Вот он появился с другой стороны, завис над площадкой, сел. Гуцких вышел из вертолета, поздоровался с рабочими, за ним высыпала вся команда Родиона. Пина смутно помнила некоторых по прошлогоднему пожару. Веселые, в грязных и опаленных комбинезонах, парашютисты прошли сквозь толпу рабочих и к ней. Они разглядывали девушку во все глаза, обходили вокруг, перемигивались, цокали языками, пока Гуцких не прикрикнул на них. Тогда они подступили к Пине знакомиться. Руку жали крепко, не жалеючи.

– Сергей.

– Иван.

– Копытин.

– Иван.

У нее даже пальцы слиплись.

– Митька Зубат.

– Прутовых.

– Иван.

Пина запомнила только, что половина десантников Иваны, да на Копытина обратила внимание, потому что про него рассказывал Родион. Этот неулыбчивый, уже в годах парашютист один воспитывал сына, потому что жена у него оказалась плохой женщиной и Копытин дал зарок не связываться больше с бабами.

– Все благополучно? – спросил Гуцких у рабочих.

– Все.

– Начальник огня и дыма на полосе?

– Там. И Бирюзов тоже рвет. А мы, Платоныч, пообедали…

– И?

– Гуляев приказал.

– Молодец! – одобрил Гуцких. – Поспали? Ночка предстоит, чуете?

– Да уж видно, что так.

– Заворачивает его сюда.

– Заметили… Платоныч, а что эти, прогнозеры-то, насчет дождичка?

– А их не поймешь! Я остаюсь на ночь, мужики. Давайте засветло полосу добьем.

Вертолет взревел, поднялся, и парашютисты двинулись в лес. Нина заметила, что шли они по-своему – след в след, и вышагивали широко, споро. Лопаты на плечах держали одинаково – так солдаты винтовки носят, а фляжки у них тоже были солдатские – плоские, белые.

Рабочие уже поразобрали топоры: Гуцких распорядился продлить полосу мимо стана метров на пятьсот. Решили не рвать тут, а перекопать землю, раскидать ее по просеке и стоять всем стеной, когда он подойдет.

Вдали, на главной заградительной полосе, началось. Должно быть, взялась вся команда. Вот это да! Прокатывалось мимо, и не успевал отзвук раствориться в лесных далях, чтоб возродиться там тихим рокотом, как опять рушилось на полосе, рождая новый отбой, что тут же гулко пророкатывал мимо. Однако скоро кончилось все, – наверно, перевели взрывчатку и теперь, орудуя лопатами, расширяли взрытую аммонитом просеку. А день этот, самый длинный день в жизни Пины, угасал совсем. Солнце кануло в густой дым и смешало, видно, свой свет с отблесками пожара – над гибнущим лесом тускло вспухали багровые, желтые и красные купола. Они подымались, размываясь, в вышине к ним с востока подливала темная краска – широко и властно надвигалась ночь.

Пина сготовила ужин. Котел им заняла и ведро. Сходила за водой к бочаге. Там было дымно, сумеречно, и холодом уже тянуло из живого леса. Пина обрадовалась – ночная влага, как говорил Родион, придавит огонь, и тушить будет не так жарко.

Стемнело, когда у костра появился Гуцких. Он бежал, видно, много, выглядел усталым. Собрал рабочих, поел с ними. Никто не шутил и не разговаривал за ужином. Когда закурили, Гуцких сказал: