Про Клаву Иванову (сборник)

– Гуляев с ребятами с тыла прошуровал. Сейчас он его с левой стороны осаживает. А мы правый фланг возьмем. Вода у нас есть?

– Целая баклага, – отозвалась Пина. – Еле дотащила.

– А кто ей разрешил такую тяжесть поднимать? – строго спросил Гуцких, обводя всех глазами.

– Нас не было, Платоныч…

– Глядеть надо!.. Воду берем с собой. А вы, Чередовая, не очень-то. Попятно?

– А я и так не очень. Может, парашютистам поесть отнести?

– Сейчас они сами придут. Останешься тут за костерного, ясно?

– Есть, – отозвалась она, сделав усилие, чтоб голос вышел покрепче.

– Платоныч, у нас тут один руки попортил, – сказал пожилой рабочий.

– Кто?

– Я. – Евксентьевский приподнялся.

– А, это вы… Покажите. Только-то? Я думал, что слег или порубал. Ложку держать можете?

– Слушайте! – взвизгнул Евксентьевский. – Я не прошусь остаться! Я, может, еще… Какое вы имеете право так? Я…

– Ну вот и ладно, – обрубил разговор дядя Федя. – А то «я» да «я»! А что ты? Что?

Все ушли. Пина осталась одна у костра. Хотела еще затеять кулеша, но его старой варки еще было порядочно, хватит всем. Она забралась в шалаш, прилегла на спальный мешок, и тут же ее мягко, как вертолетом, подняло и понесло. Пина открыла глаза. Черная тихая ночь. Она была еще черней оттого, что в этом глубоком лесу стояло раскаленное озеро. Из-под земли там выливалась пылающая лава. Она кипела, пузырилась и дымила, выбрасывала пламя и озаряла небо розовым и красным. А на дальнем берегу этого озера Родион со своими. Парашютисты топчут огонь сапогами, не дают ему растекаться по тайге, и это сияющее бесшумное озеро освещает их. Вот Родион захотел пить, а воды уже нет ни у кого. Он шагнул широко и вдруг оказался на стане, рядом. Воды и тут не было ни в одной посудине, и Родион уже собрался уходить, но увидел Пину в глубине шалаша, меж корней, а она поманила его рукой, будто бы у нее тут вода стоит. Родион наклонился над ее лицом. От него пахнуло дымом, и красные отсветы на его комбинезоне еще горели, и весь он был горячий, большой и тяжелый. Она испугалась, охватила его шею руками, закричала смятенно, невпопад:

– Подожди, подожди!..

Что это такое? Голова раскалывается и гудит. Горит костер, вокруг сидят черные пожарники, и сквозь звон в ушах слышатся их негромкие голоса:

– Уходилась девчонка…

– Мужики и те балдеют от этого дыма.

– Тише. Пускай спит.

– Ванюшка, может, и мы покемарим?

– А то что же – песни играть?

Где же Родион? Да вот он! Лежит на пихтовых ветках и руки раскинул, как младенец. И вправду красные отсветы на черном лице. А Бирюзов уткнулся ему головой в живот и тоже, видать, спит. Ну, значит, все в порядке. Пина снова забылась и очнулась от громкого говора. Пришел с рабочими Руцких.

– Тихо вы! Девчонка спит.

– Дежурных вы там оставили? – шепотом спросил Гуцких.

– Копытина с Ванькой.

– Управятся?

– Да теперь уж некуда ему деться – придавили с той стороны. Брусничник еще помог – держит.

Очнулся Бирюзов. Не открывая глаз, попросил закурить, и Евксентьевский сунул ему в губы папироску. Пина видела из темноты, как Санька долго и слепо, будто пьяный, охлопывал всего себя, ища спички, не нашел и снова повалился головой на Родиона, а Евксентьевский совал ему коробок, гремел над ухом Бирюзова и возбужденно, торопливо говорил:

– Я думал, товарищ Бирюзов, просто бить по огню, а на самом деле надо ветки потягивать, будто мести, тогда только и получается. Вот спички! Мне казалось, товарищ Бирюзов, что огонь идет не…

– Ну что ты как вошь на гребешке?! – тоскливо взвыл Санька и даже лягнулся ногой. – Иди ты…

Пина вскочила вдруг – горело совсем близко. Из шалаша-то были видны лишь тихий костерок да беспокойные красные блики на лице Родиона. А пожар, оказывается, уже подошел широко, в обхват. Деревья подсвечивались с той стороны, и будто вырезывало их контуры. За ними то ярче, то слабей вспыхивало, а то горело долго и трепетно, словно раздувало на ветру большие факелы.

Дымовые шары над гибнущим лесом наполнялись красным газом, пухли на глазах, легчали словно, и быстро подымались в вышину. Там жил неверный, мятущийся свет – растекался, вскидывался выше и сюда, к черному живому лесу, однако не освещал его, а больше чернил. Слышался ровный отдаленный гул, негромкий, но мощный, глубинный, будто шел сюда землей.

– Отжигать не начнем потихоньку? – узнала Пина голос Гуцких.

– Отдохнули малость, можно. Будить Родиона?

– Давно спит?

– С часик есть.

– Буди.

Пина сказала из шалаша:

– И я пойду, Алексей Платонович!

– Не советую вам. Передовая.

– Пойду.

– Зря ты, Пина, – поднял голову Родион.

– Пойду, – упрямо повторила она. – Вязать же вы меня не станете?

Пошли. Родион шагал впереди уверенно, как днем, и топорище у него на бедре лоснилось тускло. Пина торопилась следом, оступалась в воронки, взмахивала руками, чтобы не упасть, запиналась. Ее еще морил сон, и голова болела.

С полосы было видно, как длинные красные искры выстреливались снизу, быстро прочерчивали дымы и гасли над вершинами. А по земле полз огонь, змеился, а то вдруг срывался, вспрыгивал повыше и шарахался там, перелетал, сливая с себя огненные струи.

Пина упала, и Родион поднял ее.