Про котов и некотов

Оказалось, что наш мальчик вообще любит молочное. Сметану он мог поглощать в огромных количествах, но пришлось ограничивать эту молочную любовь, так как она имела кишечные последствия. Зато сырое мясо явно было на пользу коту: он рос, его мышцы наливались силой, чёрная шерсть переливалась, как самый драгоценный мех.

Кстати, о плечах. Макс любил сидеть у нас на плечах: это так удобно, и обзор хороший, и безопасно. Тогда в Питере были кабинки моментального фото, заходишь, опускаешь монету, что-то нажимаешь, выходишь – уже сбоку узенькие кадры фотографий выползают. Можно было себя столько нащёлкать, сколько денег не жалко. Мы сначала с Володей вдвоём туда ходили, влюблённые дурачки, потом, когда Володя уехал, я с Максиком фотографировалась. Вот передо мной четыре кадра с годовалым Максом на правом плече: он крутится, смотрит в разные стороны, но на одном кадре взгляд прямо в объектив – упорный, мрачный, вызывающий, кот смотрит исподлобья, прямо как хулиган какой-то, гопник, гроза двора.

Так как Володя поступил на год раньше меня, потом бросал аспирантуру, ещё до нашего знакомства, а потом восстанавливался, то окончил её на пару месяцев раньше, чем я. Он уехал в Тобольск и начал работать в местном пединституте, а мы с Максиком остались. Без папы Володи нам было хуже, но мы мужественно продержались. Домой ехали в поезде, кот испуганно прижимался ко мне, не слезал с колен. Сходить в туалет было проблемой: только я выходила из купе, как Макс начинал отчаянно кричать. Приходилось летать молнией. Хорошо, что в купе были две девушки, сопереживавшие мне: они следили за котом, чтобы он не убежал, разговаривали с ним, когда мне приходилось отлучаться, но тот всё равно истошно звал мамочку, то есть меня. Это тем более удивительно, что вскоре с Максом произошла метаморфоза, и он полностью изменился. Как иногда хочется законсервировать время!

Ехали мы с пересадкой, поезд шёл до Свердловска. Там нас встретил Володя. Ура! До следующего поезда оставалось несколько часов, мы нашли какой-то лесной уголок недалеко от вокзала и пристроились там. Я сидела на пенёчке, что-то ела из кулёчка, а папа Володя, соскучившись по ребёнку, носил его на руках, тыкался в него носом и приговаривал: «Максик-Шмаксик, ты мой котик». Володе понравилось крепко прижиматься своим лицом к кошачьему и отпускать, глядя в ошалевшие глаза Макса. Несколько раз кот вытерпел, а потом до крови укусил папу за нос.

«Сам виноват!» – воскликнула я и подбежала, чтобы унять кровь. В носу, видимо, много всяких сосудов, кровь текла долго. Володя на Макса нисколько не обиделся, понимая, что вёл себя неправильно. К чести кота будет сказано, он больше не позволял себе такого, хотя Володя, к сожалению, ничему не научился и продолжал прижиматься к носу Макса. Кот только шипел, но уже не кусался.

Так начался второй, тобольский, период в жизни Макса Бальзаминовича Чернушкина. Родители его остались в славном городе Санкт-Петербурге. Там же осталась наша аспирантская молодость, беззаботность, несмотря ни на что, успехи и разочарования, многочисленные друзья-приятели и недруги, наши первые свидания, наша свадьба, начало семейной жизни, белые ночи – вот почему мы чувствуем ностальгию по тем временам и по Питеру тех лет.

Глава четвёртая. «Хочу быть Максиком!»

– Мы не коты, коты немы.

– Ты что, они же говорящие!

Как молодым специалистам, нам обещали квартиру, но дали только служебное жильё в пятиэтажном общежитии. Это была двухкомнатная квартира на первом этаже дурно построенного дома. В подвале вечно стояла вода, там плодились мириады комаров. Летом они не давали житья, пролезая в какие-то микроскопические щели, кусая нас и кота.

Жить можно было только в одной комнате. Во второй не было окна, пол был перекошен, так что мы устроили из неё склад ненужных вещей.

В дни засилья комаров мы уходили на несколько часов к моей маме, оставляя бедного Макса под маленьким самодельным марлевым пологом. Мама не любила кота. Она вроде бы не видела в нём ничего явно таинственного или мистического, но почему-то повторяла: «Это не кот» и «Не надо мне вашего Макса». Когда мы возвращались, полог валялся, комары доедали кота, а он, страдая, укоризненно смотрел на нас: эх вы, родители, бросили меня… Нам было очень стыдно.

Мы так боялись потерять Макса, что не отпускали его на улицу одного, а только в сопровождении. Раз кот повзрослел, он бы и чихал на нас, убегал бы по своим делам, и всё, но я сшила попонку из чёрной кожи, которая сверху застёгивалась на ремешки. Там же, сверху, было пришито кольцо, к которому крепился поводок. В своей попонке кот походил на байкера в косухе. Вырваться из этой крепкой сбруи было невозможно, и бедный Макс, как собака, вынужден был ходить на поводке. Коту это не нравилось, он сердился, морда становилась всё мрачнее, а характер – суровее.