Про котов и некотов

Посмотрела я как-то сторонним взглядом на то, что написала, и поняла: мизантропия, сплошная мизантропия, хвалю только животных, а о людях не сказала ничего хорошего. Как же это так? Странно. Разве я так плохо отношусь к людям? Я же сама человек, и ничто, ничто человеческое мне не чуждо. Себя-то я склонна оправдывать, жалеть, прощать, а чем другие хуже меня? Иногда, правда, я себя не прощаю, годами мучаюсь из-за угрызений совести. И всё-таки почему я думаю, что лучше, чище, возвышеннее других, что тоньше их воспринимаю мир, более чувствительна, что ли? Разве я могу стать кем-то другим и изнутри этого другого почувствовать своё новое «я»? Увы. А может, и хорошо, что не могу: вдруг это другое «я» окажется сильнее моего первоначального, изменит его, а я, может, не хочу меняться, а желаю сохранить пусть несовершенное, но своё, родное.

А если у меня такой иронический взгляд на жизнь, людей, саму себя? В этой иронии нет злобы, только лёгкая усмешка, порой с грустью.

Вот Рината, например, не я первая назвала осликом, это его приятели постарались от большой и чистой любви. Когда Ринат наконец защитил кандидатскую диссертацию, Володя любя сказал: «Защитился – и чуть-чуть прикрыл свои ослиные уши». Я всего лишь чуть развила эту тему, вспомнив книгу Бруно Франка «Сервантес», где главный герой, высмеивая страх обывателей перед инквизицией, говорил: «Очищаться, очищаться – все ослы к тому стремятся!» Понятно, что первые два слова я заменила глаголом «защищаться». Приятели без зазрения совести за глаза постоянно называли Рината «наш длинноухий друг», а узнав о некоторых обстоятельствах его жизни, шутили: «Оказывается, ослы бывают не только длинноухими, но и длиннорогими!» или «Ослы не только лягаются, но и бодаются!»

Ос…, то есть Ринат, тоже не оставался в долгу. Савву он обзывал «жидом», а тот бегал по знакомым и жаловался им: «Жид – это ведь оскорбление!» Мы были несколько утончённее: Савву именовали «великим евреем», а Рината – «великим тюрком». Порой Володя звонил Савве по делу, а в трубке постоянно были короткие гудки. Ну, у всех свои слабости, Савва любил поболтать часок-другой по телефону с парой-тройкой знакомых, так что Володя с усмешкой, но любя, конечно, любя говорил: «Ещё не всех обзвонил».

А уж что Савва с Ринатом говорили о нас с Володей, о том история умалчивает, как молчит и моя скромная фантазия.

Зато я знаю, что они говорили о нашем белом и пушистом облачном коте. Хотя в Сургуте все стали жить чуть лучше, а кто-то даже и не чуть, а весьма, голодное детство без игрушек сказывалось и здесь: и Савва, и Ринат просто млели от вида жареного или, там, тушёного мяса. Мясо, мя-а-асо было для них символом безбедной жизни. Поэтому, когда Володя показывал пиалы с мясом для Персика, приятели повторяли фразу, уже тяготеющую к фразеологизму по своей устойчивости: «Хочу быть Персиком!»

Слово «мясо» навеяло ряд воспоминаний. Среди них есть рассказ Володи о том, как он ездил в гости к родственникам своего приятеля Бориса. Разница в возрасте у них была лет пять, и, когда Володя заканчивал учёбу в Читинском пединституте, Борис уже работал там преподавателем французского языка. Потом Володю оставили на кафедре, и коллеги подружились. Борис был наполовину бурятом, наполовину чувашем. Бурятская родня была по отцовской линии, вот туда-то, в стойбище, он и повёз Володю в гости. Для того всё было в диковинку: степь, юрты, стада баранов, собаки, щенки. Хорошо зная местные обычаи, Борис сказал родне: «Чаем нас поить не надо, сразу мясо давайте!» А то, дескать, принято у них гостей поить чаем до одурения, чтобы есть не просили. Тут им принесли варёное мясо с приправами, хлеб, водку, парни пили, ели, веселились. После еды циник Борис сказал: «Вот это, Вовка, и есть настоящее счастье: выпить, поесть, потом сидеть друг против друга, разговаривать, в зубах ковыряться. Правда?» Подвыпивший Володя с ним в целом согласился.

Наутро узкоглазый Борис со смехом спросил: «А ты хоть знаешь, что за мясо ты вчера ел?» – «Как что? Баранину!» – «Ха-ха, собак! Вон, видишь, щенки бегают?» Володе стало нехорошо, но было уже поздно.