Про людей и звездей

– Ах, значит, по-твоему, все мы здесь свиньи грязные, а ты один чистенький! Прямо иисусик! А ни хрена не делая, бабки получать ты можешь! Это тебе твоя незапятнанная совесть позволяет!

– Не своди ты все на бабки, Алиджан! Только и слышишь: бабки, бабки, рекламы мало, тираж падает, прибыль снижается. Ну должно же быть у нас что-то человеческое?!

У Барашкова определенно снесло крышу. Он почти орал на Габаритова. Народ втянул головы в плечи, ожидая реакции босса. Только Кирсанов продолжал сидеть развалясь – в своей привычной барственной позе – и с едва уловимой снисходительной улыбкой на губах. Габаритов молча перевел глаза с Гениной физиономии в угол, где сидел Роман:

– Дуговской разметишь двойной гонорар. Асеевой за ее вранье – ни копейки. И принесешь мне номера с разметкой за прошлый месяц: я посмотрю, сколько и чего сдал Барашков.

Темы отдела светской хроники опять были приняты без энтузиазма. Даже сошедшая бы в прежние дни за «супербомбу» информация о Веронике Ким, похудевшей от тайских пилюль на десять килограммов и решившей заняться танцами. Номер забили «страшилками» отдела происшествий, переводными материалами из зарубежных изданий, спортом и рекламой. Когда планерка уже подходила к концу, в дверях кабинета появилась Диана Плечистая.

– Можно? – обратилась она к хозяину.

– Говори, чего у вас там, – разрешил Габаритов.

– Мне сейчас агент позвонил: трехлетнюю девочку родной отец убил, расчленил и по мусорным бакам разбросал!

– Надо крутить! – распорядился Алиджан Абдуллаевич. – По полной программе! И на центральный разворот. Кто у тебя, – взгляд в сторону Дуговской, – будет этим заниматься?

– Наверное, Танюшка Юсупова – детские учреждения за ней закреплены.

– При чем здесь детские учреждения? Ее ж не воспитательница в детсаду грохнула! Хорошо, пусть Юсупова соберет всю информацию, а напишет Барашков. Он там таких соплей на кулак намотает – женщины ревмя реветь будут.

– Но, Алиджан, ты же обещал меня на Валаам отпустить, – жалобно напомнил Барашков.

– А чего тебе там делать? Про монахов писать, к очищению души призывать? Кому эти слюни интеллигентские нужны? Вот если бы там хоть икона мироточивая была, тогда еще куда ни шло. Народ на такие вещи клюет…

– А если я узнаю, что такая икона есть, отпустишь? – совсем уж униженно попросил Барашков.

– Узнаешь – тогда и посмотрим, – стукнул раскрытой ладонью по столешнице Габаритов, давая понять, что разговор и планерка закончены.

Гена Барашков вышел из кабинета хозяина, опустив голову и ссутулив плечи. Встреться сейчас с ним кто-то, кто знал гениального журналиста Геннадия Барашкова в молодости, ни за что не узнал бы. И не потому, что за последние годы «классный парень» и «суперпрофессионал» отрастил изрядное брюшко и отпустил усы и волосы, которые собирал в хвостик. А из-за затравленного взгляда. Гена, еще несколько лет назад выезжавший в самые горячие точки планеты, писавший умные, честные, рвущие душу на куски репортажи с мест захвата заложников, рассказывавший – очень живо и красочно – об удивительных людях и явлениях природы, теперь был просто рирайтером. Попросту говоря, переписывал за набранными с улицы корреспондентами заметки про маньяков, насильников, педофилов, некрофилов и зоофилов. Габаритов считал, что материалы об извращенцах всех мастей удаются Барашкову лучше всего. Но, помимо литературного редактирования, босс требовал от числившегося в штате обозревателем Гены поиска собственных тем. Ограничив, правда, их круг теми же некрофилами и зоофилами. Поначалу Гена протестовал, но потом смирился. И теперь лишь изредка у него срывало крышу: не думая о последствиях, он начинал резать правду-матку и рвал на груди рубашку, ратуя за справедливость. Однако босс давно научился водружать Генину крышу на место, так что стихийно вспыхивавшие «барашкины бунты» длились недолго.

Глядя на ссутуленную спину обозревателя, Уля впервые прониклась к нему сочувствием: «Я хоть с живыми людьми встречаюсь, нормальными, где-то умными, где-то с небольшим прибабахом, а он – только с трупами или законченными психами. Да и то не лично, а правя через пень-колоду написанные материалы. Ему ж, наверное, к вечеру, когда он три-четыре таких «ужастика» перепишет, жить не хочется!»

Однако сочувствие к ближнему было не по части Ули Асеевой.

«Меня бы кто пожалел! – оборвала она саму себя. – Пашу, как лошадь, а шеф все равно морду гнет. Хотя уж мог бы и помягчеть, сменить гнев на милость».

Доброт

Вечером того же дня, собираясь домой, Уля увидела, что в закутке Гены Барашкова горит свет. Решила, забыл выключить: время-то уже одиннадцатый час. Но обозреватель был на месте и что-то яростно настукивал на клавиатуре. По лицу Гены блуждала странная улыбка – одновременно глумливая и мстительная. Заметив Улю, Барашков оторвался от экрана:

– О, Асеева! А ты чего здесь? Ударным трудом замаливаешь грехи? Не в службу, а в дружбу, скажи на верстке, что я еще полчасика поработаю. Пусть ключи от конторы мне занесут, я потом сам охране отдам.