Про все

Мама впервые столкнулась с "космополитизмом" на танцах в Крыму, куда бабушка приехала в отпуск. Друзья бабушки по очереди приглашали Лию на танец. Да и бабушка забывала о серьезности, как только начинал играть оркестр. Однако пока Лия учила шаги, старшие предупреждали, что нельзя называть танго и фокстрот своими именами. Полагалось говорить "медленный танец" и "быстрый танец". На вопрос мамы, почему, бабушка объяснила: от "танго" и "фокстрота" за версту несло иностранщиной. Если бы кто-то услышал, как она произносит эти слова, и доложил куда следует, ее бы признали политически неблагонадежной.

Позже, в Ташкенте, мама пыталась подбирать джазовые мелодии на пианино. Бабушка зашла в комнату и закрыла окна, чтобы на улице никто ничего не услышал. Она объяснила, что некоторых отправляли в тюрьму за исполнение джазовой музыки. И только самые близкие друзья знали, что вдова и дочь Оливера Голдена не потеряли любви к американскому джазу.

В 1948 году бабушку уволили с должности преподавателя английского языка в Ташкентском институте иностранных языков. Ей сказали, что она недостаточно хорошо знает язык. В эти годы чистки шли во многих научных и учебных заведениях. Выгоняли советских евреев, которых Сталин объявил пятой колонной, но потеряли работу и многие неевреи, у которых имелись родственники за границей.

В этой пропитанной страхом атмосфере моя мама достигла совершеннолетия. Когда бабушка говорила о жизни в Узбекистане, она делала основной упор на годах, проведенных с дедушкой, об их участии в строительстве социализма, о рождении мамы. Она практически не рассказывала о том, через что ей пришлось пройти после смерти Оливера. Не хотелось ей вспоминать страх - за себя и за ребенка, который она испытывала, когда вновь начались аресты.

Перл Стайнхардт рассказывала мне, что при встречах в Москве, куда она приезжала в шестидесятых годах, моя бабушка отказывалась говорить об уничтожении еврейской культурной элиты. "Берта заявляла, что никогда не слышала о таком артисте, как Михоэлс, - вспоминает Перл. - Я не могла поверить, что она, постоянно читавшая "Форвард", не знала, что случалось с такими людьми в Советском Союзе. Я не могла понять ее отношения".

Я-то как раз бабушку понимала. Она прожила в Советском Союзе добрых тридцать лет и знала, что разговоры о судьбе еврейской культуры небезопасны, даже с подругой молодости. Гораздо больше ее заботило благополучие дочери и внучки.

Мама проявляла куда меньшую осторожность. В любой стране, в любом обществе есть люди, которые открывают рот и спорят там, где большинство молчит. Никому не удавалось взять верх над моей мамой, даже закоренелым бюрократам.

В шестнадцать лет она пришла в ташкентское отделение милиции, чтобы получить паспорт. В этом жизненно важном документе имелась графа "Национальность". Ребенок от родителей разных национальностей мог выбрать любую из них. Но какую национальность мог взять ребенок, рожденный от двух американцев, черного и белой?

Начальник паспортного стола хотел написать в паспорте мамы "американка". Моя мать на это не соглашалась: она знала, что под этим словом понимается гражданство, а не национальность. Тогда начальник предложил на выбор "русскую" и "узбечку". Но моя мама не хотела выбирать "лучшую" национальность, она хотела, чтобы запись в паспорте отражала ее происхождение. Поэтому она попросила написать "черная" или "негритянка".

Начальник паспортного стола указал, что негры - это раса, а не национальность. Хорошо, согласилась мама, пусть в паспорте будет указана моя раса. Но начальник так легко не сдавался. Глядя на шоколадное лицо и обрамляющие его типично негритянские волосы, он потребовал от мамы доказательств ее принадлежности к черным.

Мама вернулась домой и нашла старую газету, в которой об ее отце писали, как об афроамериканце. Начальник паспортного стола остался доволен и написал в маминых документах - "негритянка". Точно такая же запись имеется и в моем паспорте. И, как ни странно, это правильно. Мой отец - занзибарец, но это не национальность, а указание места его рождения. А слово "черный" многими русскими воспринимается как ругательство.

Двумя годами позже решительность моей мамы прошла очередную проверку. Она приехала в Москву, чтобы сдать экзамены в МГУ. МГУ часто называют российским Гарвардом, но умному американцу попасть в Гарвард было гораздо проще, чем в то время умному советскому школьнику в МГУ. Одного ума могло и не хватить, если ты приезжал из провинциального города, а в паспорте у тебя значилась не та национальность. В 1952 году в МГУ предпочтение отдавалось этническим русским. Студентов из Азии и южных республик обычно заворачивали на том основании, что у них имелись свои университеты.

Вот и у мамы, приехавшей из Ташкента, в приемной комиссии отказались брать документы. Но она не сдалась. Вооруженная списком давних знакомых отца, начала отзванивать по всем телефонам, пока не нашла человека, у которого хороший друг работал в ЦК КПСС. Мама просила лишь о том, чтобы ей позволили сдавать экзамены.