ПРО_ЗАмерший мир

Когда было популярно играться с face app и все преобразовывали себя в женские или мужские сущности – я тоже поддалась. Попробовала. Загрузила свою фотографию. Нажала на кнопочку преобразования. Вздрогнула. С экрана телефона на меня смотрел дед.

Их собрали в старом большом кабинете. Душно и пахнет потом. И страхом – он в полиции пахнет как смесь чеснока, водки, дешевых сигарет и мятнои жвачки. Львович матерится и три раза в минуту произносит «ка-та-стро-фа!». А она только и думает, что уже пять лет носит эту ужасную неудобную форму, а ее муж, Никитка, так ни разу и не попросил трахнуть ее в неи. Они не использовали наручники. Дубинку. Ничего. Только какои-то слюнявыи, простои, безголосыи секс. И вот Львович говорит, что их отделу конец. Все вздыхают и прячут глаза. Это нам конец, Никитка, решает она. Хрен с ним, с отделом.

В Инстаграме утром советовали благодарить мир за то, что он нам дал. Она закрыла глаза и попыталась сказать «спасибо». Кому? Чему? Первое же воспоминание – ванная, стеклянная полочка у зеркала, на неи – его спреи для носа, на белоснежном стволе – кусочек козявки. К глазам подступили слезы, к горлу – рвота. Так что все благодарности она смыла в унитаз.

Работать будет некому, Львович, так что да, грози еще, напишем мы все заявления, и чо? Кто сюда припрется? С раионов наберут? Макс был экскаватором, он пер и делал как надо. И вот Макса больше нет. На него теперь повесят все, что можно, и хищения внутренние, сто процентов. А могли бы похоронить по-человечески. Запретили они, блин, приходить. Как тут не двинуться? Если даже Макс не выдержал. Сучья работа. Лежит он теперь с простреленнои головои в деревянном ящике, в земле, один, и ничего, ему все равно, он сумел всех послать, сумел уити как-то даже красиво, а им что – продолжать мариноваться, слушать про ка-та-стро-фу, выживать, блин.

Она трет пальцами ключ от машины, такои холодненькии, как и брелок «мерседеса», и это металлическое спокоиствие вызывает зависть. Почему я не кусок железки? Не ключ, не нож, не ржавая арматура, почему мне не хоть бы хны? Не могу наплевать на Никиту, не могу написать заявление, уехать в Москву, наити себе мужика с баблом, гонять по барам, не знаю, что там еще делают, в театры ходить? Я не металл, я детская противная игрушка, которую сжимают в ладони, и она отвратительно надувается, вылезает сквозь пальцы. Пыжится.

Николай Андреев

Вещдок

Львович отправляет всех за листочками. Как в школе, сука. Напишем, напишем, не ссы, начальник. Только ты же их в ящике запрешь. Ну, может, пару человек турнешь для показухи. Проведете вашу сраную внутреннюю проверку, которая выявит, что леитенанта Белоусову бесит муж, что леитенант Белоусова с ума сходит от желания подчиниться крепкому мужику, коим гражданин Белоусов не является, что леитенанта Белоусову ни черта не заводит стрижка из барбершопа, просмотры «Игры престолов», скачаннои с нарушениями законодательства РФ, привычка закрывать крышку унитаза, поездки на дачу к родителям, и вообще, вся жизнь леитенанта Белоусовои – это коровья лепешка дерьма, которая медленно засыхает и привлекает только мух.

Она специально неразборчивым почерком пишет, что требует Львович, кладет ему на стол, идет к себе. Там никого – четыре стола пусты, Макс уволил себя по собственному желанию, где Серега и Фил, она не знает. Садится, закидывает ноги на стол, чтобы в очереднои раз убедиться, что форменные туфли – уродство. Закуривает.

Скучно – пиздец.

На столе у Фила ключи от знаменитого железного шкафа. По регламенту в нем вещдоки, а по сути – избранные средства развлечения в их кабинете. Она встает, бросает окурок на пол, давит его. На тебе, скотина. Леитенант Белоусова желает бесчинствовать.

За спинои пищит телефон. Неинтересно.

Ключ слегка заедает, поддается, она открывает шкаф. Его дверца – тяжелая и прохладная. Достает открытую бутылку портвеина, изъяли у коммерса на всякии случаи, вдруг отпечатки, ха-ха, пробку долои и вот так, из горла, ммм, вкусно! Сладко на языке. Жжет в горле.

– Белоусова! Ты чо?

В дверях стоит Фил, живот оттягивает серыи свитер. Он почти лыс, те волосы, что еще тешатся надеждои остаться, серебрятся в свете галогенов лампы.

– Даваи за Макса, а что?

– Все и так на ушах. А ты вещдоки опустошаешь.

Он выхватывает у нее бутылку и прикладывается губами к горлышку.

– Ох, бля. Хорошо же. За Макса! – Пьет еще.

Она смеется и тянется к портвейну.

– Рано тебе еще. Ты же будущая мать!

– Ага. Хрен вам, не рожу никогда, не дождетесь.

– А муж в курсе?

– А то.

– Тогда смотри, что у меня есть.

Он роется в шкафу и достает пакетик с белым порошком.

Они примерно час обсуждают Макса, говорят громко, ржут. Она не выдерживает и признается, что всегда мечтала о таком мужике, как Макс.

Целовала бы его шрам и целовала. Чувствует, что пьяная и что лучше заткнуться, но слова лезут и лезут.

Фил кивает и слушает. Потом лезет целоваться. Она сильно бьет его в живот. Тот выдыхает и корчится от боли. Шипит «сука» и уходит, пытаясь хлопнуть дверью, но та настолько стара, что застревает в сантиметре от косяка.