Пробитое пулями знамя

Из кухни прибежала Агафья Степановна. Встала с постели Вера. Придерживая забинтованную руку, она прислонилась к косяку. — Да вы только послушайте! — выкрикивал Филипп Петрович и, попеременно тыча перстом то в бумагу, то в воздух, прочитал весь манифест. — Господи! Сбылось. Как я томился! Душа разрывалась на части, как вспомнишь, подумаешь о пролитой крови. Неужто было заведомо, по его воле? Теперь конец всему этому, свобода полная, не будут жандармы, полиция мучить людей. Конец крови!

А может, начало? — сказал Савва. — Пока-то, Филипп Петрович, только бумажка одна.

Ну что ты, Саввушка, — с упреком заметила Агафья Степановна и даже всплеснула руками. — Ведь пишет не кто попало — государь!

А крестного убили, — тихо от двери проговорила

Вера.

Агафья Степановна потупилась, прошептала короткую молитву и уже не так уверенно сказала:

Да ведь, поди, не сам се царь это приказывал? Чего ему народ свой губить?

,— Ни! Не может быть, чтобы такая его подлость была.

А девятое января, Филипп Петрович?

И тоже министры его именем сделали. — Филипп Петрович снова впился глазами в манифест. — Они — да и только! Потерял было веру я, вовсе потерял, как Кузьму порешили. А теперь вера снова воспрянула.

Показали кулак ему — вот и манифест появился.

Да ладно, Савва, согласен я, что, может, и не от доброго характера свой манифест царь написал. А написал. Куда же подпись его денешь? Она весит знаешь сколько? И чего нам теперь еще злобиться на него? Дал, какую желалось, волю народу. Спасибо.

Савва не стал продолжать спор с Филиппом Петровичем. Ему и самому показалось тогда, что манифест — очень большая победа рабочих. Как ни верти, добром или силой, а много всяких свобод пообещал царь народу. Верно и то, что царский манифест не чета какому-нибудь приказу, подписанному Маннбергом.

Но приехал из Красноярска комитетский агент и разбил в пух и в прах все сомнения. Манифест — ловушка, и цель его — успокоить, разобщить рабочих, привлечь на свою сторону доверчивых людей. А подлинной свободы народу царь не даст никогда, не может дать ее, потому что свобода — это смерть для самой монархии. И это звучало куда проще и убедительнее, чем витиеватые, утешительные фразы манифеста.

Однако все же теперь полиция и жандармы не мешали рабочим собраниям, не разгоняли их. Да и как разгонять, когда свобода слова и собраний объявлена в манифесте? Вроде никого нельзя и арестовывать — неприкосновенность личности!

А тем временем, по примеру Красноярска, шиверские рабочие создали у себя выборную комиссию с самыми широкими полномочиями. В состав комиссии вошли Терешин, Порфирий, Лиза, Лавутин и Нечаев.

Лизу выбрали совсем для нее неожиданно. На собрании, где была и она, вдруг кто-то выкрикнул:

Надо бы еще Лизавету Коронотову. Она в централе за революцию отбывала. А бабьих дел в комиссии тоже будет немало.

И вообще — равноправие, — поддержали другие.

А потом взметнулись вверх сотни рук, и Лизе показалось, что эти руки — жилистые, твердые — подняли ее.

8

Под карнизом крыши сварливо спорили воробьи. Кому-то из них не хватало места. Возня усиливалась, переходила в драку, и тогда вся стайка срывалась и долго носилась над заснеженным двором мастерских. Потом помаленьку, один за другим, воробьи снова собирались под крышу и опять начинали свой шумный спор.

Люблю! Веселый народ эти воробышки, — прислушиваясь к птичьему галдежу, проговорил Севрюков, — чуть оттеплеет — и завозились, им даже и зима нипочем.

Савва ему не отозвался. Они вдвоем несли дежурство в проходной, не пропускали посторонних. Стачка еще продолжалась, и в мастерских было пусто.

Подошел Лавутин, а немного спустя — Мезенцев. Он ходил в больницу проведывать Захарку из Рубахиной. Плохо с парнем, жалуется: дышать тяжело и страшная боль в боку — отбили ему казаки печень. Захарка показывал — по всему телу взбугрились черные рубцы.

Савва лишь краем уха слушал Мезенцева. Он думал о Вере, которая тбже еле ходит по дому с распухшей рукой. Еще и напугали ее, чуть что — вздрагивает, плачет.

Посматривая в окошко на снег, начавший притаивать по кромкам тротуаров, Севрюков громко сокрушался:

Просидишь тут весь день пеньком. А в городе с утра черносотенцы бесятся. Как в книжке говорится: «С крестом в руках, с железом под мышкой».

«С железом в руках, с крестом в сердце», — поправил его Савва, отвлекаясь от своих мыслей. — В книжке так говорится.

Знаю! В манифесте Николка-царь неприкосновенность личности объявил, и у черносотенцев выходит теперь точно по манифесту: прикасаться к личности нельзя, а бить личность эту можно.

К проходной подошел солдат с винтовкой, постучался. Дверь ему открыл Савва.

Мне старшого, — сказал солдат, входя и злыми глазами оглядывая собравшихся, — старшого от вашего чертова комитету.

Зачем? — спросил Савва.

А ты, что ли? — в свою очередь спросил солдат и грохнул прикладом в пол.

Вишь ты! Офицеры, однако, так на вас не орут, как ты на нас ощерился, — спокойно заметил Лавутин. — Зачем тебе старшой?