Пробитое пулями знамя

Прибыли сюда. Едем домой. А дежурный по станции дальше не везет, говорит: «Под солдатские эшелоны паровозы давать не велено». Какой-то чертов рабочий комитет ему запретил. Забастовка. — И вдруг налился кровью, затряс винтовкой, выкрикнул страшное ругательство. — В грязи, в холоде, в окопах сидели мы! Крови, жизни лвоей не щадили! Замиренье с японцем вышло — так вы нас домой теперь не хотите пускать! Уух! Как начну всех вас к прабабушке чертовой бить прикладом по рылам… Кто старшой? Ну? Пиши бумагу дежурному. А то, ей-богу, прикончу.

Лавутин, молча смотрел на изможденное лицо солдата, перекошенное приливом злости, на его обтрепанную и измазанную глиной шинель, на сапоги с отставшей подошвой, откуда выглядывали промокшие портянки.

Вошь заедает? — мрачно спросил он солдата.

Заедает, — не понимая смысла вопроса, ответил тот, — табунами ходят. Будто в муравейнике спишь. Как из Маньчжурии выехали, ни разу не мылись.

Так. Вот оно что, — глядя прямо в лицо солдату, говорил Лавутин, — значит, оборвались, грязные, вошь заедает, раны болят — ив этом во всем мы виноваты. Царь, капиталисты, генералы, которые на гибель, на убой гнали вас, ни при чем, а рабочие оказались своим братьям враги. Здорово! Ты один, бобылем живешь? Или у тебя родные где есть?

Ну есть… в деревне, в Саратовской губернии. Родители… Тебе-то что? — Он внутренне сопротивлялся и все-таки отвечал. — Братовья с ними… А сестра за мастерового выдана, в Нижнем живет.

Ага, — так же спокойно продолжал Лавутин, — братовья у него, может, сейчас помещичьи усадьбы жгут, землю, свободу себе добывают. Сестра его вместе с зятем — так вот, как мы, — из рабов подневольных хозяевами жизни своей решили стать. — И указательный палец Лавутина уперся в грудь солдату. — А он с царем породнился, от братьев, от сестры своей отказался и приедет домой — вот из этого ружья начнет их расстреливать. Ловко!

Ты мне зубы не заговаривай, — сказал солдат, пытаясь вновь разжечь в себе ту ярость, с какой он шел искать рабочий комитет. — Сам знаю, в кого стрелять. Не дурак.

А дураком я тебя и не считаю, — хладнокровно возразил ему Лавутин. — Ты просто очень доверчивый к начальству своему. Наговорили тебе про нас всякой всячины, а ты и поверил. Ты подумай: с какой стати нам эшелоны с войсками обратно не пропускать? Ну, чем ты нам вред какой сделал? Да езжай, пожалуйста, паши свой клок земли… ежели его у тебя еще не оттягали, пока ты кровь в Маньчжурии лил.

У солдата растерянно забегали глаза.

Перестань, говорю, зубы заговаривать. Замолчать! — выкрикнул он, силясь вернуть прежнюю злость.

Стало быть, ответить не можешь? — заключил Лавутин. — Ясно. Вам ведь что говорят: «Взбунтовались рабочие против царя, забастовали — кончено. И дела им нету, что вы," честные воины, домой добраться теперь не можете». Так ведь, солдат, вам объясняют? Так. А пораздумай сам. Злодеи мы, что ли? Чем мы вот все от тебя рознимся? Прок-то какой, польза нам какая братьев своих, на войне исстрадавшихся, не пускать к домам? Полтора года боролись мы против войны! Чего ради? Чтобы из одной муки вызволить вас да в другую? Худо ты соображаешь! Бывает, брат, задержка эшелонов, бывает. Да только не от нас, а по воле правительства нашего. Не мы, а там не хотят, чтобы солдаты домой быстрее вернулись. Паровозы вдрызг износились, а новых нам не дают. И вот разозлят вас задержками — гляди, со злости вы в рабочих-то стрелять и станете. А правительству и начальникам вашим это на руку. Потому — боятся: как приедете вы домой и глазами своими поглядите, что творят прихвостни царские с народом, так, пожалуй, стрелять-то вы в другую сторону захотите.

Солдат угрюмо переминался с ноги на ногу, и лужи натаявшей воды звучно чмокали у него под сапогами. Иногда он рывком запускал руку за пазуху — почесаться.

Вот что, Иван, — обратился Лавутин к Мезенцеву, — сходи-ка ты до бани и скажи кочегарам от нашей комиссии, чтобы котел они затопили, нагрели воды и хорошего пару чтобы сделали. Надо нам товарищей наших помыть. Белье-то есть, во что перемениться?

Мало у кого есть, — отводя глаза в сторону, ответил солдат. — Все от грязи сопрело, в лоскутья пошло. — Он отвернул борт шинели, показал: — Эвон как.