Проблематика войны в гуманитарных науках

Однако «наиболее крупным мифотворцем» в отношении 1812 г., причем как для русской, так и для европейской общественности, Ливен называет[157] Л.Н.Толстого. Нетрудно заметить, что роман «Война и мир» практически идеально укладывается в изложенную выше схему. Все ситуации рационального планирования боевых действий (составление диспозиции под Аустерлицем и Бородином, попытки Наполеона, Александра I, Ростопчина повлиять на ход событий и т. п.) терпят неудачу. Война (и шире - история), подобно стихии, сметает отдельные личности, пытающиеся ей противостоять. Одновременно возникает другая стихия – народная, которая сплачивает дворянские семьи Ростовых, Болконских, Безухова, захватывает тем же потоком массы крестьян, ополченцев, казаков, а побеждает в итоге Кутузов, который и не пытался обуздать эту стихию и лишь давал ей выход.

Доминик Ливен назвал основной задачей своей книги «прорваться через российские мифы к реалиям военных действий России в 1812-14 гг.»[158], и в этом смысле Толстой – один из главных его оппонентов. Но при этом можно заметить, что схожее различение «реалий» и «мифа» можно провести и внутри самого романа Толстого, пусть эти два пласта не всегда рассматриваются как противостоящие друг другу. В частности, современный исследователь Ирина Сиземская описывает это следующим образом: «Толстой - и гениальный писатель, и прозорливый, глубокий мыслитель, поэтому трудно провести границу между его художественными образами, сюжетными линиями и стоящими за ними философскими идеями… Толстой-философ «прерывает» Толстого-писателя, как это происходит, например, в романе «Война и мир» в многочисленных отступлениях-размышлениях о причинах и законах истории, о роли в её движении героев и народных масс и т. д.»

[159]

. Более критично разницу в двух уровнях романа оценил современник Толстого военный историк Михаил Драгомиров: «Роман гр. Толстого интересен для военного в двояком смысле: по описанию сцен военных и войскового быта и по стремлению сделать некоторые выводы относительно теории военного дела. Первые, то есть сцены, неподражаемы и, по нашему крайнему убеждению, могут составить одно из самых полезнейших прибавлений к любому курсу теории военного искусства; вторые, то есть выводы, не выдерживают самой снисходительной критики по своей односторонности, хотя они интересны как переходная ступень в развитии воззрений автора на военное дело»[160]

.

При этом нужно заметить, что Толстой как художник, разумеется, понимает необходимость художественного обоснования своих теоретических взглядов на войну. В романе мы видим несколько раз повторяющуюся последовательность эпизодов, в которых герой, находящийся в некотором очаровании военной романтикой, сталкивается с ее шокирующей и хаотичной реальностью. В первом случае это молодой Николай Ростов, который в своем первом настоящем «деле» под Шенграбеном переживает сначала восторг от начала кавалерийской атаки, затем - вполне экзистенциальный ужас от осознания своего одиночества и возможной смерти, когда он, потерявший коня и раненый, убегает от французов.

Второй эпизод - хрестоматийный внутренний монолог Андрея Болконского под Аустерлицем, который подводит итог его безуспешной попытке пережить «свой Тулон», повернуть ход безнадежно проигранного сражения: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, - подумал князь Андрей, - не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»[161]