Пробуждение

— Не люблю я это, — отвечал Сережа. — В детстве любил, а теперь перестал. Да и зачем, если каждый вечер по этой машине что-нибудь показывают?

— Как хочешь… А то рисовать научил бы?

— Зачем? — спрашивал Сережа. И на этом разговор их кончался…

Еще в квартире Шульгиных жил сосед Анатолий Дмитриевич — пожилой, молчаливый и покладистый. После замужества сестры Шульгин стал чаще заходить к нему в комнату, чтобы молча выпить чашку чая и так же молча посидеть перед клеткой со щеглом Орлом и щеглихой Решкой. Сосед смотрел телевизор и не пытался заговорить. Работал он проводником в поездах дальнего следования, подолгу не бывал дома, а по возвращении все молчал. Будто и не ездил никуда и ничего не видел, а все это время просидел в темном погребе.

Иногда летом, во время отпуска, собирал рюкзак и отправлялся путешествовать по свету. «Жизнь проходит, Сережа, — говорил он. — Надо воздухом надышаться, соловьев послушать, я же в прошлом — сельский житель. А там и — в рай. В раю-то небось соловьев нет?..»

Другой на месте Шульгина стал бы просить Анатолия Дмитриевича взять его с собой. Но не таков был Шульгин. Если светило солнце и голубело небо, он говорил (даже не говорил, а как бы предполагал): «Жарко, поди, туристам приходится, еще солнечный удар хватит…» А если моросил дождь, Шульгин хмурился, обнимал себя за плечи и вздыхал: «Холодно, поди, простудиться можно…»

Шульгин видел, что страсти Анатолию Дмитриевичу хватало лишь на то, чтобы собраться в дорогу. А возвращался из походов он не отдохнувшим, а, наоборот, усталым, полубольным и будто потерявшим что-то важное и дорогое. Морщины лица высыхали, желтели, а маленькие серые глаза будто бы начинали светить вполнакала.

Он надолго запирался в комнате, никого не хотел видеть, и казалось, что уж в следующий-то раз задумается, стоит ли с его слабым здоровьем отправляться на край света за соловьиными песнями.

Однако наступала весна, и сосед оживал. Он снова готовился в дорогу: стирал и сушил на кухне потертый рюкзак, подшивал суровой ниткой ремни и лямки и весело поглядывал на Сережу. Как-то сказал:

— Больше ходишь — дольше ходишь. Такова игра жизни. Я человек посредственный, мне лишь увидеть дано. А вот изобразить, как вашему бородачу Витьке, — не дано. Тут требуется острый глаз-ватерпас. И рука чтоб этому глазу подчинялась… Хочешь, вместе пойдем? Может, и не пожалеешь…

— Доживем до лета — видно будет, — сказал Шульгин. — Хотя мне и дома хорошо…

В конце зимы Шульгин заметил, что Анатолий Дмитриевич зачастил в кладовку…

Однажды, вернувшись из школы, он подошел к соседу и увидел, что тот достает из деревянного ящика рюкзак, туристский топор, потемневшую от времени и огня алюминиевую кастрюлю. Хмурится и важничает, будто не с побрякушками дело имеет, а с драгоценностями из знаменитого музея.

И вдруг что-то выпало из рук Анатолия Дмитриевича. Выскользнуло из марлевой тряпки, грохнулось на пол, и Шульгин увидел пистолет. Черная матовая рукоять, короткое дуло с темным отверстием — все как у настоящего.

— Что это? — спросил Шульгин, наклоняясь к оружию.

— Не трожь, — властно сказал Анатолий Дмитриевич и быстро поднял пистолет. Сунул в рюкзак и взглянул на Шульгина, засмеялся, как мальчишка: — Хи-хи… Понимаешь ли, знакомый охранник дал посмотреть. Говорит, патрон заедает… Они там в тир у себя ходят, вот и неудобство получается. А я когда-то работал на оружейном заводе, кое-что соображаю. Может, исправлю. Но ты, Сережа, никому не говори, понял? А то, если узнают, что охранник не в мастерскую сдал, а мне передоверил, ругать будут — с этим строго.

— Мне-то что? — зевнул Шульгин. — Хотя забавная штукенция, с такой сам черт — лучший друг будет.

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Кто у телефона? — спросили в трубке.

— А ты кто? — вопросом на вопрос ответил Шульгин, хотя по голосу узнал Достанко.

— Наполеон Бонапарт, — скромно ответил тот. — Со мной еще два наполеона. Решили объявить тебе войну, а потому подходи к гастроному.

— Со слабаками не воюю.

— Хм, кхм, — покашляла трубка. — Придешь?

— Не могу, — сказал Шульгин. — Пока никого нет, вздремнуть хочется, а то учиться заставят.

— Ненадолго, Серый, будь другом. Нам тут без тебя не обойтись.

Шульгин поморщился, представив холодную зимнюю улицу, падающие мокрые хлопья снега и не просохшие ботинки, но собрал всю свою волю и сказал:

— Хорошо, буду.

Повесил трубку, отошел от телефона, сел на край стола и задумался.

«С чего это они стали наполеонами — здоровые же лбы? И зачем приглашают к гастроному? Разыгрывают, что ли? Это же такие деятели! Не поддавайся, Шульгин, блюди неприкосновенность души и тела».