Пробуждение Рафаэля

— Да, ветчина была нелёгким испытанием… — ответила она с неожиданной для себя теплотой, чуть ли не кокетливо.

Но не успела предупредить могущее создаться у Прокопио неверное впечатление. Он встал и сказал:

— А теперь я вам покажу кое-что.

Она видела, что его слегка пошатывает. Должно быть, выпил больше, чем она заметила.

Он вернулся с фотографией в рамке и со стуком поставил её на стол.

— Взгляните, узнаёте кого-нибудь?

Снимок был явно сделан на охоте. Мужчины, мальчишки, ружья, собаки, дикий кабан (возможно, один из этих страшилищ, что пялятся со стен комнаты), вытянувшийся у их ног, один из мужчин ухмыляется, подняв зайца за безвольную шею: картина жестокости и варварства, которой техника сепии придала налёт старины. На заднем плане фермерский дом — этот или любой другой в Италии, в местах, где можно увидеть дома с деревянными ставнями, облезшей штукатуркой и черепичной крышей.

— Ваша ферма? — предположила она, и Прокопио торжественно кивнул.

— Присмотритесь получше! — Он ткнул толстым пальцем в лицо мужчины с маленьким мальчиком на плечах.

Судя по одежде мужчин и их аккуратным усикам, снимок был сделан за двадцать лет до войны или через десять лет после неё. Как в наружности дома, типическое в них проступало сильнее индивидуального. Племенные маски вместо портретов, вынесла вердикт Шарлотта, призванные скрыть, а не подчеркнуть человеческую личность.

— Простите, но… — сказала она.

Прокопио нетерпеливо засопел. Ткнул пальцем в мальчика на плечах мужчины.

— Это я и мой отец, Теодоро Мадзини, а рядом с ним мой дядя Тито, оба мясники, хотя Тито — никудышный. Не умел управляться с ножом, можно было подумать, капусту шинкует, а не свинью режет. Сорок третий год, осень. Папа сделал отличный prisciutto, окорок, из кабана, которого убил старый граф. Тот любил убивать. — Высокий нахмуренный аристократ, стоявший рядом с подростком лет двенадцати-тринадцати, были старый граф и его сын. — Ваш влиятельный друг, — сказал Прокопио. — А те два смуглых гиганта — братья Монтанья; Доменико, тот, что справа, две недели назад погиб на свиноферме. Вот эти двое — Энрико Бальдуччи и его двоюродный брат Чезаре из Сан-Рокко, которые время от времени служат графу загонщиками, когда тот ходит на охоту. Другой двоюродный брат обоих Бальдуччи был священником, коммунистом. Очень речистый коммунист-священник — в наше время это крайне опасный вид священников. Человек, который заботился о людях долины, отвечал за них перед Богом, он, а не Папа! Понятно, почему такой человек недолго прожил во времена Пия Двенадцатого, который умел хранить молчание о планах нацистов.

Шарлотта пыталась сопоставить слова Прокопио и графа Маласпино, сожалея, что так мало знает об Италии военных лет. О гвельфах и гиббелинах она знала больше, чем об итальянских политиках двадцатого века.[99]

— Что случилось со священником? Вы предполагаете, что…

— Он исчез. Никто не слышал о нём после… — Он вернулся к фотографии. — А это Карло Сегвита, работавший десятником у старого графа.

Карло отличался брутальной красотой, но не во вкусе Шарлотты. Её никогда не тянуло к мужчинам, в которых бычья сила преобладала над остальными качествами. Сегвита, знакомая фамилия.

— Он имеет какое-то отношение к…

— Да, старший брат главного ватиканского охотника за чудесами. Когда был сделан этот снимок, епископ ещё не родился, но видите, как те же самые характерные черты, но в ином сочетании, могут привести к такому отличию? Карло был столь же ловок, сколько жаден, но не способен устоять перед бутылкой, как говорил дядя Тито, сам в этом деле совсем не ангел. Мерзкий, когда выпьет, но разума не терял, не то что дядя Тито. — Он ткнул большим пальцем в сторону кухни. — Старуха, она вдова Тито, а кретин, которого вы встретили тут, когда были в первый раз, тот, что с мулами, — это Анджелино, их сын. Он тронулся после того, как…

Прокопио замолчал на полуслове; снова появилась старушка и поставила на стол кофейник и помятое серебряное блюдо с горой разноцветных засахаренных фруктов, словно прямо с турецкого базара. Тут были пухлые вяленые абрикосы и финики, заполненные внутри зелёной миндальной пастой, цукаты из лимонных и апельсинных корок, блестящие от закристаллизовавшегося сахара, завязанные узелками и изогнутые ленты пастри, жаренного в масле, тёмные треугольники фруктового кекса, засахаренные мандарины, блестящие от сиропа, и в самом центре — четыре цельные груши, облитые шоколадом и с шоколадными листочками.

— Расстаралась для вас моя тётка.

— Действительно, не уверена, что смогу…

— Вы должны хотя бы попробовать. Обычно она приберегает такое угощение для Рождества.

Шарлотта положила себе самый маленький из абрикосов и немного цукатов. Оскорблённая такой скромностью, тётка Прокопио добавила ей на тарелку грушу в шоколаде и солидную горку пастри, покрытого, как инеем, сахарной пудрой. «Мы будто в арабской пустыне, на древней церемонии помолвки», — подумала Шарлотта, с беспокойством чувствуя, как её положение осложняется.