Пробуждение Рафаэля

Неожиданно Донна почувствовала, что любит Италию, всё в ней — стариков за соседними столиками, выглядящих так, словно они всегда были здесь, и ощущение, что их деды и деды их дедов вот так же сидели до них. Она не понимала, о чем они говорят, но слух улавливал, как перетекают фразы одна в другую, и речь текучей своей непрерывностью обязана тому, что все слова оканчиваются гласной, что всё связано так, как Донна не могла и представить. Ничто никогда не заканчивается, слово эротично проникает в новое слово, в новую возможность. Это ощущение висит в самом воздухе, полнит окружающее живым дыханием возможностей.

Трое стариков, сидевших на солнышке рядом с Донной, предавались воспоминаниям:

— Другому стукачу неповадно будет портить людям карьеру.

— Двое поплатились.

— Лучший способ разбираться со стукачами. Всегда так было, и всегда так будет.

— Что за песенку пел той ночью американец? — спросил старик с выправкой отставного офицера, который до этого, потягивая джин с пивом, спокойно любовался красивой молодой иностранкой, надписывавшей открытки, Девушкой, которую он последний раз видел шагающей босиком через двор апартаментов Дадо. — Он был стукач…

— Вот какую! «Камтански иптром!»

— «Упал, и башка в лепёшку, дуу-да-дуу-да», — тихонько напел старший из троицы, чей английский был лучше, чем у его приятелей.

— Шляпа в лепёшку, а не башка![41] — поправил бывший военный, любивший во всём точность. После чего, видя насмешливое выражение на лице певшего, засмеялся.

— Никогда не понимал все эти «дуу-да-дуу-да», — сказал первый.

— А что это значит?

— Да ничего не значит, просто бессмысленный припев.

Его приятель, бывший военный, замычал себе под нос:

— Дуу-да… Сразу вспоминаешь Дадо, правда? У него сейчас кое-какие неприятности, у нашего Дадо.

ЧУДО № 11

ПЕНТИМЕНТО

Пройди Донна мимо Каза Рафаэлло[42] несколькими минутами позже, и она стала бы свидетельницей прибытия графа Маласпино, одного из нескольких жертвователей на реставрацию полотна Рафаэля. Джеймс уговорил его присутствовать на церемонии открытия обновлённой экспозиции, которую будет снимать телевидение, но Донне сказать об этом не успел. Шарлотта и оба её помощника, однако, знали о его финансовом участии в проекте, так же как и о его репутации (владельца отеля, общественного деятеля, известного покровителя искусств). Им также было известно, что он с юных лет не жил в Урбино и лишь в эти выходные возвратился из Парижа, впервые за многие годы.

Он прибыл один, никаких фанфар, чего Шарлотта ожидала от итальянских бюрократов, и, когда их представили друг другу, пожал ей руку, склонив голову, будто собирался поцеловать её. Высокий, худощавый, с длинными седыми волосами, зачёсанными назад от высокого лба, в мягкой твидовой паре из тех, что англичане, по представлениям итальянцев, носят в деревне (слишком новой и слишком дорогой для этого) и в белом кашемировом свитере с высоким воротом, чем несколько напоминал пастора.

— Я видела его фото в итальянском «Вог», — возбуждённо сказала Анна, когда графа ещё только ждали. — Ужасно благородный вид — настоящий граф, каким их себе представляешь.

— Даже слишком настоящий! — насмешливо сказал Паоло. — Подозреваю, ретушёр постарался. Небось чуток грунтовочки, замазать трещины и смягчить оригинал, холст поднатянут вот тут? — Он пальцами натянул кожу над своими почти славянскими скулами, отчего ещё больше стал походить на молодого сатира. Или на Пака,[43] подумала Шарлотта. Необходимые усики имелись и козлиная бородка, острая и взъерошенная, как его чёрная шевелюра. Не хватало только рожек и пары заострённых ушей, чтобы довершить его облик сатира. Внешность Паоло, решила она, прекрасно подходила Каза Рафаэлло, где Рафаэль родился и прожил свои ранние годы. Дом принадлежал его отцу, Джованни Санти, преуспевающему независимому живописцу, и сохранил то ощущение домашнего уюта, что так нравилось Шарлотте, как и история (пусть и апокрифическая) о том, как юный Рафаэль поначалу учился растирать пигменты в открытом дворике, в который выходила кухня.