Прочь из города

Поплачет-поплачет, поревёт по-бабьи с причитаниями, покорит себя, а потом поднимется, вытрет последние свои слёзы да посмотрит на фотопортрет своего покойного мужа и снова продолжит решать свои простые повседневные задачи по выживанию. Ибо хорошо понимала Лариса Вячеславовна, что сколь бы ни был человек учтивым и порядочным, а вот как припрёт его жизнь к самой что ни на есть распоследней стенке, так и мать родную продать сможет и ребёнка собственного маленького беззащитного с голодухи съесть, не говоря уже о какой-то там соседке, чтоб только самому живым остаться. Ибо человек есть животное в своем первобытном состоянии. И погруженный снова в это первобытное состояние, он в полной мере проявляет своё животное начало.

А ей надо выжить. Выжить, выжить! И совсем не для себя, а для них — для Лены, для внуков: для Пашеньки и Сашеньки. И запас её продуктов — он тоже для них. Потому что она жила тогда и живёт сейчас только ими и только для них. Они — смысл её жизни. Они вдохновляют её на каждодневную борьбу и выживание, на жестокую ложь и стальную непоколебимость, на чудеса изобретательности. Не будь их — её родных — у неё, не будь надежды, что они живы и скоро с нею встретятся, открыла бы она сейчас же настежь окна, разделась догола и легла на пол, погружая себя в свой последний сон. И пусть сначала будет холодно, пусть зубы ломаются друг о друга, пусть кости трещат в руках и ногах, пусть крики из груди птицей пойманной вырываются, зато потом и очень скоро — покой и безмятежность. Вечный покой, и Саша, Саша, Саша. Опять с ней, как и прежде. Пусть бестелесный, зато абсолютный, всеобъемлющий, растворяющий её всю в себе без остатка. Саша — везде и всюду, и только с ней, с ней.

Она опять посмотрела на портрет на стене, на Сашин прямой рот и его улыбающиеся глаза.

— Ведь ты же меня не осуждаешь, правда?

— Ну, что ты, моя хорошая?! Ты всё правильно делаешь, не кори себя, — ответили ей его глаза.

Она опять пронзительно стала всматриваться в Сашу, в каждую его чёрточку, в зрачки глаз, в уголки рта, в морщинки на лбу, в прядку волос на голове, пытаясь и пытаясь выдавить из себя хоть одно предложение в его адрес. Но слова, облекаемые в мысли, как и мысли — в слова, никак не выходили. Одна мучительная тишина в голове, пустота. Пронзительная тишина, даже слишком громкая. Хочется о чём-то подумать, что-то выдумать, сформулировать, адресовать — ан нет, пусто. Ничего. Совсем. Как в её квартире сейчас.

А он всё улыбается своими глазами и как бы спрашивает, не то издеваясь, не то умоляя:

— Ну? Ну? Ну, что ты?! Ну, скажи хоть что-нибудь? Ну?

Она перевела взгляд с портрета на окно. Само окно и предметы перед и за ним, их очертания стали размываться от скопившихся в её глазах слезах. Одна из них вдруг оторвалась и упала на внешнюю сторону ладони. Сухая холодная кожа на ладони, едва почувствовав капельку тепла, сразу же отозвалась: рука дёрнулась. Лариса Вячеславовна опустила голову, чтобы рассмотреть свою чудную руку, и тут же из глаз попадали вниз ещё несколько таких же мокрых и тёплых слёз-горошин.

— Ехать! Во что бы то ни стало нужно ехать! Я нужна им там. А здесь я обречена на смерть. На сумасшествие и смерть. Ехать, Саша, да, ехать!

Глава XXXVIII

Когда Ропотов зашел к себе домой, Лена, дети и Лариса Вячеславовна располагались на большом диване-кровати в ставшей единственной жилой комнате в квартире Ропотовых. Тела Лены и её матери — тёщи Алексея — были полностью, с ногами укрыты одеялами, пледами и верхней одеждой. Непокрытыми оставались только их головы, да и то — условно, так как на головах обеих женщин были шапки. Детей же совсем не было видно среди этой большой кучи тел и тряпья. Вместе с тем их детские силуэты можно было различить по двум «холмикам»: одному побольше, другому — поменьше.

— Алёша, радость-то какая, мама приехала! — выпалила Лена, как только из коридора показался её муж, и тут же заревела, глупая.

Пройдя в комнату, Ропотов не сразу заметил прибавление на диване. После дневного уличного света полумрак подъезда, а затем и комнаты не сразу вернул ему остроту зрения.

— Лёшенька, здравствуй, сынок! — промолвила Лариса Вячеславовна, пытаясь приподняться с дивана. Голос её дрожал, она боролась с захватившими её эмоциями, снова разбуженными плачем Лены.

Алексей бросился к тёще, сдерживая её:

— Ну, что Вы, Ларисславна, сидите-сидите, Вам ли сейчас… прыгать?

— Да, это уж точно… Фу, — попыталась перевести дух Лариса Вячеславовна, который из-за всех переживаний внезапно куда-то улетучился.

— Как же Вы очутились-то тут, я уж и не чаял… — начал было Ропотов.

— Алёша, маму сосед довёз, до самого нашего дома, представляешь? — перебила его Лена, не дав также слова и матери.

— Да, — едва вторила ей Лариса Вячеславовна.

— Сосед? — удивился Ропотов.

— Да, Алёш, сосед мой с третьего этажа, Толиком звать. Они уезжать собрались на дачу, а я услышала и напросилась, чтобы они меня сюда привезли.

— Да Вам повезло, Ларисславна! Где же это видано, чтобы кто-то кого-то в наше время сейчас подвозил? Ну, просто удача какая-то… нереальная.