Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Опубликованный вариант: «Хоть я говорил себе, что мне всего лишь нужно сублимированное pot-au-feu и живые ножны, однако то, что мне нравилось в Валерии[, —] это была ее имперсонация маленькой девочки» (с. 16). Машинистка пропустила союз «и» и тире после «Валерии». Одно это короткое предложение требует развернутого комментария. Набоков использует слово «сублимировать» в значении «возносить, возводить низшее к высшему, культивировать» (с обычной его издевкой над психоаналитической терминологией) – в том же смысле и так же иронично оно употреблено в гл. 18, Ч. I в отношении Шарлотты: «С самозабвением пошлейшей „молодой хозяйки“ она принялась „сублимировать домашний очаг“» (с. 66). Однако в оригинале использовано не «sublimated», а совсем другое слово – «glorified». Набоков отбрасывает (или пропускает по недосмотру) «успокоительное присутствие» («soothing presence»), а для редкого термина «merkin» (лобковая накладка из искусственных волос или – реже – искусственное влагалище) находит прозрачный и звучный эвфемизм с подходящей этимологией – живые ножны (лат. vagina – ножны), причем сначала он выбрал для перевода другую пару с аллитерацией (отсутствующей в оригинале) – «живуля с прорешкой» и «живуля со скважиной», но затем отверг устаревшее слово «живуля» (кукла). Об этом слове В. Даль писал следующее: «Живуля, в народе, нечто полуживое, или, по движеньям своим, подобное живому. Этого мало: слово это не только не выдумано мною, оно даже в самом значении своем, как автомат, взято из уст народа: мужик рассказывал, что видел живуль <…> куклу, четверти в три, и бегает она сама, одна, на кругах»

[1223]. Наконец, для обычного «imitation» избирается редкое «имперсонация», в русской литературе практически не используемое и в указанных русских словарях не отмеченное.

Помимо редких слов, старых форм правописания и транслитерации, галлицизмов и специальных терминов, переводу придавали стойкий антисоветский налет американизмы и обычные английские слова («резигнация», «окэй», «оки-доки», «инн», «мотель», «пушбол», «драйв», «пэпер-чэс», «комиксы», «ильмы», «шериф», «фунты» и «мили» и т. д.), а также нарочитые переводческие кальки: «я однажды имел в руках пистолет» (гл. 8, Ч. I, с. 19), «коковых напитков» (гл. 4, Ч. II, с. 159), «я делал постели и в этом стал большим экспертом» (гл. 5, Ч. II, с. 162), «Долли играла сингли» (гл. 9, Ч. II, с. 171), «Мисс Пратт, которую я однажды в воскресенье заметил завтракающей с какими-то дамами» (гл. 13, Ч. II, с. 182), «гейзовских компликаций» (гл. 27, Ч. II, с. 246), «до конторы Виндмюллера было всего два блока» (гл. 33, Ч. II, с. 269) и т. д. – прием, который Набоков (значительно реже) применял и в «Других берегах», ср.: «Как-то играя на пляже, я оказался действующим лопаткой рядом с французской девочкой Колетт» (гл. 7, подгл. 3), «выкупаться, одеться, побрекфастать» (гл. 9, подгл. 1)[1224]

.

В 1970 году в посвященном Набокову сборнике статей, воспоминаний и отзывов Эллендея Проффер, часто посещавшая Советский Союз, в статье «Русские читатели Набокова» отметила:

Даже самым страстным [советским] поклонникам Набокова не нравится русский перевод «Лолиты». Как ни печально об этом писать, но практически все без исключения русские находят набоковский перевод неуклюжим и даже неграмотным; они с удивлением говорили мне, как автор «Дара» и «Приглашения на казнь» может так плохо писать. Один лингвист сказал мне, что считает «Лолиту» замечательной книгой оттого, что она написана на чем-то вроде мертвого языка. Разумеется, такой взгляд отчасти объясняется тем, что современный советский русский язык сильно отличается от русского языка Набокова, и есть множество вещей, о которых он не знает (к примеру, что слово «popcorn» всем русским известно просто как «попкорн»[1225]). И было так грустно услышать, как один переводчик поэзии, процитировав по памяти несколько строк из «Дара», привел в качестве примера строки из «Лолиты» и сказал со вздохом: «Он забыл… он забыл»[1226]

.

3