Продается недостроенный индивидуальный дом...

Утром первой ее поздравила Юта. Урве с излишней поспешностью сообщила ей: никакого рождения она справлять не будет, в ссоре с матерью. Наврала. Юта немного обиделась. Не из-за того, что ей сказали неправду, она же не могла знать этого, просто ее обидел тон, в котором ясно ощущалась нотка — не приходи! А ведь дни рождения они всегда проводили вместе. Юта знала, что Урве не могла покупать дорогие подарки, и поэтому сама никогда не дарила подруге дорогих вещей. Так у каждой набралось по стопке книжек с надписями: «На память от Ютс», «На память от Урри». Юта не жаловалась, когда они с матерью жили одни — отец был на фронте и им приходилось туго. Она не стала заносчивой, когда отец вернулся и был назначен на ответственную должность. Вот какой чудесной девчонкой была Юта, и от нее-то приходилось скрывать Рейна. Словно какой-то клин вошел в их такую крепкую до сих пор дружбу.

Лийви ушла. Мать сразу же после ухода Лийви не без ехидства заметила:

— Твой-то так и не пришел.

Глотая слезы, Урве не переставала прислушиваться к быстрым шагам на улице. Внезапный стук хлопнувшей парадной заставил ее вздрогнуть. В десять часов вечера тишину их квартиры нарушил звонок. Урве не сомневалась, что в следующее мгновение увидит в дверях умоляющее о прощении лицо Рейна... Она быстро вытерла глаза и побежала открывать. На пороге стоял Мартин, человек, которого она ненавидела больше всего на свете. Мартин подумал, что еще застанет здесь свою жену. Но поскольку Лийви уже ушла, он просит разрешения поздравить юную свояченицу, не снимая пальто. Почувствовав, что от него несет пивом, Урве с отвращением подумала: «Поздравляй как хочешь, в пальто или без пальто, главное, чтобы ты поскорее убрался».

Потом звонок больше не звонил. Торопливый стук шагов на улице слышался все реже и реже. Еще несколько раз хлопнула парадная дверь. В дом вошла ночь, ничего не сулящая, пустая ночь.

Мать долго сидела в жарко натопленной чистой кухне, читая пожелтевшие, истрепанные страницы «Дочери пастора». Кончив, она тихонько вошла в комнату и сказала:

— Поздно-то как. Теперь уж он едва ли придет.

Дочь смотрела на сонное, увядшее лицо матери. Неужели она ждала и потому так долго не ложилась? Давно Урве не плакала на груди у матери. В такие минуты матери щедры на утешения. Ведь ничего, ничего непоправимого не произошло, вся жизнь еще впереди. Избитые слова, напрасные утешения. Прошла жизнь или она еще только впереди — какая разница? Так можно утешать кого угодно, только не Урве, пожертвовавшую ради любви своим лучшим другом.

Ведь именно Юта внушила ей мысль вступить в комсомол. Конечно, Рейн тоже сыграл какую-то роль. Теперь некоторые ученики считали соседок по парте карьеристками и флюгерами. Это еще больше связывало Юту и Урве: «Что вы вообще знаете о ветрах и карьере, о жизни и принципах!» — усмехались они. Ни Урве, ни Юта еще не знали правописания жизни, но они уже владели ее языком.

Невозможно жить, когда лучший друг не знает самой сокровенной твоей тайны. Что, если во всем признаться Юте? Сказать: да, все так. Юта может не понять ее — и конец дружбе. А если сказать: так было? В таком случае надо навсегда вырвать из сердца Рейна. Навсегда!

Почему Рейн обманул? Летом выполнял какое-то «особое задание». Кто знает, где он на самом деле проводил время? Просто странно. В последний раз, когда он приезжал, совершенно случайно зашел разговор о ножике, который она подарила ему тогда в саду. Он смущенно пробормотал, что нож остался дома, как будто его просили показать. Честный ли он человек? История с ножиком и потом это таинственное задание летом, а теперь еще этот обман...

— Ведет ли себя так честный человек? — спросила она в воскресенье вечером Юту, вся пылая и комкая в руках закладку.

Юта сидела в большом кожаном кресле, поджав под себя ноги. Трудно было сказать, какое впечатление произвела на нее исповедь Урве, — темная прядь волос закрывала ее лицо.

— Знаешь, — сказала она и, тряхнув волосами, вскинула голову, — я наговорила тебе всякой ерунды про Вальве Пяхн. Будто ее и тебя можно сравнивать! В конце концов, любовь, настоящая любовь, не спрашивает, солдат или...

— Вот видишь, значит, не настоящая, — Урве присела на ручку дивана и съежилась. — Он же мог сообщить.

— Он... Скажи... Конечно, ты можешь и не говорить, но... Он целовал тебя?

Трудно было покраснеть сильнее, чем покраснела Урве. Утвердительно кивнув головой, она зарделась еще больше.

— Тогда все ясно! — усмехнулась Юта.

— Ты думаешь, что...

— Разумеется! Знаем мы таких. С одной, потом с другой. Ты читала про... Погоди, у меня эта книга где-то здесь.

Нет, Урве не читала этой книги. И не хотела ее читать. Она устала. Правда, ей стало легче после того, как она во всем призналась Юте, и все же на сердце было пусто и ощущение было такое, как после тяжелой операции.

Когда она вернулась домой, мать подчеркнуто оживленно сообщила, что приезжала тетя Паулине, и не с пустыми руками: привезла огромный яблочный пирог для именинницы, кусок соленой свинины и целый бидон свекольного сиропа!