Продается недостроенный индивидуальный дом...

Вот только недолюбливает своего помощника... Ну, Ваттер тоже хорош, слишком большое значение придает словам, переводит на политику ерундовые высказывания старика. Жизнь не такая уж сложная штука. Сам живи и другим давай жить — вот принцип, достойный человека. Ваттеру такие принципы всегда были противны, а тем более теперь, когда он вступил в партию.

У края котлована замерли шаги, и голос тещи прервал приятные размышления.

— Рейн, сразу же иди домой, Урве зовет.

— Что случилось?

В ящике достаточно раствора, а солнце только-только зашло, оставив на небе красноватую полоску, — просто необходимо еще поработать.

— Я толком и не знаю. Сама тебе расскажет.

Дурацкая таинственность!

— Ладно, вот только уложу эти два камня, — грубо сказал Рейн. — Идите, я сейчас.

Но, черт побери, что стряслось дома? Он ничего не мог придумать. В последнее время он настолько был занят постройкой, что весь мир с его неожиданностями и крутыми поворотами перестал существовать для него.

Дома все было перевернуто вверх дном. Уже в передней он заметил на зеркальном столике завернутые в бумагу пакеты и пустую коробку из-под туфель. Когда она успела купить туфли? Ведь была же договоренность, что... В кухне на спинке стула висел новый шарфик, а на столе лежали нарезанный хлеб, коробки консервов, бумажные кульки. В комнате на полу он увидел большой, наполовину уложенный чемодан.

Уезжает?

Среди всего этого беспорядка счастливая и взволнованная Урве пришивала к рубашке розовую тесемку.

— Я еду в Москву! — крикнула она вместо приветствия.

Рейн сел к столу, раздумывая, что сказать. Ему необходимо было немного собраться с мыслями.

— Сегодня. Вечерним поездом, — добавила жена. — На шесть месяцев. — Урве быстро обрезала нитку и встала. — А теперь не смотри, я...

Смотри или не смотри — все равно. Человек уезжает на шесть месяцев в Москву. Октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март.

— Значит, ты вернешься только в апреле...

— Ну да, в начале апреля. Ты не сердись, Рейн, я не могла посоветоваться с тобой...

— Где Ахто?

— Мама пошла погулять с ним. Ты даже не спрашиваешь, зачем я еду? И как всe это произошло?

— Что теперь спрашивать, ты ведь решила ехать, — бросил муж с таким внезапно зазвеневшим гневом в голосе, что в комнате на мгновение стало тихо.

Урве, вздохнув, присела на стул.

— Удивительно, — мрачно сказала она наконец. — Мать сердится, что я уезжаю. У тебя такое лицо, будто я преступница. Разве я виновата, что меня чуть ли не силком заставляют ехать.

— Учиться? — сквозь зубы процедил муж.

— Ну да. На курсы. Должен был ехать Ноодла, заведующий отделом информации, но у него какие-то важные семейные дела, и он не смог.

— У Ноодла важные дела, а у тебя их не может быть?

— У меня? Но что могло помешать мне?

Рейн не ответил. Bсe в нем кипело и клокотало. Он нервным движением схватил со стола спички и закурил. Урве пришлось повторить свой вопрос.

— Черт побери, я бы не начал строить, если б такое знал.

— Но почему? Разве мой отъезд помешает тебе строить? Много ли от меня здесь толку?

— Да не в этом дело, работа не остановился, но столько времени без тебя... Как там, в Москве?.. И на что ты будешь жить эти шесть месяцев? На стипендию? Какие-то копейки.

— До чего же ты глупый! Я буду по-прежнему получать зарплату, а кроме того, редактор просил, чтоб я и оттуда писала.

Хмурые складки на лбу мужа начали постепенно разглаживаться. Но именно это заставило сердце Урве сжаться. Теккерей! Теккерей, вот кого недавно цитировал Эсси: «Посеешь поступок — обретешь привычку, посеешь привычку...» Горькое чувство обиды заставило ее сжать губы. Муж думал прежде всего о рублях. Выходит, жена может ехать куда угодно, на сколько угодно — главное, пусть дает деньги. «Столько времени без тебя». И это так, вскользь.

— Ты купила новые туфли? — спросил Рейн.

— Мне же не в чем было ехать.

Муж взял в руки туфлю и стал разглядывать.

— Сколько стоили?

— Ах, четыреста, скинула она двадцать пять рублей.

Щемящее чувство горечи сдавило сердце. Незачем было звать мужа домой.

Через три часа Урве стала прощаться. Она поцеловала сына — с ним ей было тяжелее всего расставаться, — обняла мать, у которой на глаза навернулись слезы, и затем темная улица поглотила двух людей, нагруженных пакетами и чемоданом.

У нее было верхнее место.

Рейн украдкой изучал пассажиров. Одни мужчины, черт бы их взял. И совершенно откровенно разглядывают его жену. Моложавый майор с орденскими ленточками на груди уступил ей свое нижнее место, и Урве, дуреха, поблагодарив, согласилась. Неужели она не понимает, что этот офицер просто ищет случая познакомиться. Сказать ей как будто бы неудобно, лучше слушать, как свистят паровозы. Попытаться понять, что сообщает вокзальный громкоговоритель. Нет, это, по-видимому, не о московском поезде. До отхода московского еще минут двадцать. Двадцать пустых минут!

— Сядь же, чего ты стоишь.

Можно и присесть. Все равно легче от этого не станет. И сказать еще раз:

— Напиши сразу же. Вообще, пиши почаще.

А как же иначе? И Рейн пусть пишет обо всем — как подвигается работа, особенно же об Ахто.

— Что, если выйти покурить?