Проданная

Через час уехал на хрен обратно в Швейцарию. Хоть и дела не закончил и еще неделю пробыть собирался, как минимум.

Слишком велико искушение забрать девчонку. Себе забрать, а дальше… Дальше я, блядь, и сам не понимал.

Глава 32

И все равно, через несколько месяцев, когда снова приехал по делам на родину, первым же делом отправился на прием к Серебрякову. Приглашения и прочая хрень уже давно не было для меня проблемой. Не были даже вопросом, о котором бы я задумывался. Одни звонок, и, как по щелчку пальцев, я получал доступ в любые двери. Даже в те, куда самому Серебрякову нужно было очень постараться, чтобы войти. И не всегда получалось.

Потому что на некоторые из них, очень важные, самые высокие и ключевые я поставил именно для него запрет. Печать. Табу.

И особенно рушить ничего в его делах не приходилось. Уже одним этим Серебряков начинал скатываться вниз. Правда, пока и сам этого не понимал. А когда заметил, стал делать ошибку за ошибкой. Не понимая, что его схемы сверху уже не прикроют. Вляпываясь туда, куда никогда бы прежде не спустился бы со своего Олимпа. Не понимая даже, что там его сожрут и перемелют. Вывернут до кишок, потому что не знал он этого уровня больше. Нового, где злые, нарванные голодные волки появились и грызли всех подряд без всяких оглядок на их прежние правила и понятия, на которых он и отец вырос, на которых самая верхушка зижделась. Там давно другие правила, а вернее, — самые настоящие бои без правил. Но Серебряков этого уже не замечал. А когда заметил, было слишком поздно. Молодые да ранние, злые и ничем не гнушающиеся, уже и до их верхушки добрались. Уже и их самих сожрать были готовы, в муку смолоть, чтоб на их место стать.

Зачем пошел?

Верил, что по привычке — дернуть Леву за усы, опять злорадно улыбнуться, когда увижу, как его дергает и челюсти стискивает. Беспомощностью его и страхом упиваться всласть, — да-а, ради этого, может, я и не громил его империю, хотя мог одним щелчком камня на камне от него не оставить. Мог. Но это было моим наркотиком. Моей сатисфакцией. Моим личным кайфом — видеть его ужас.

Да. За этим и пришел, за чем же еще?

Стал в нише, в полумраке, попивая виски. Предвкушая тот момент, когда хозяин меня заметит на собственной территории.

Только на взгляд медовых глаз наткнулся и самого спазмом в легких сжало.

Стиснул в руке стакан, слыша, как хрустеть начинает. Отвернулся, сбросив осколки в угол, прямо на пол.

Блядь, золотая девочка. Принцесса. Самая настоящая королева, — с волосами этими уложенными, в платье вечернем будто кожей ее обтягивающем.

Задохнулся.

И отворачиваться — не помогает.

Ток сразу по рукам, по позвоночнику полетел. Кулаки сжимаю и разжимаю, стараясь в себя прийти.

И под ребрами — снова, — будто рвануло и оборвалось. И колотится сердце бешено, на ниточках каких-то, как на проводах, оголенных повиснув.

И понимаю, — ни хера я не за страхом Левиным пришел.

Чтоб ее увидеть.

Чтобы, блядь, в глаза эти медовые, солнечные, снова заглянуть. Я, оказывается, все эти месяцы только о них и думал.

В разные глаза смотрел, — томные, страстные, закатывающиеся от оргазмов, темные и светлые, черт знает каких цветов и оттенков, — а мне вот эти нужны были.

Баб менял, как сумасшедший это время.

А теперь понимаю, — будто вытравить, заменить эти глаза перед собой хотел. Только все подделкой оказывалось. Не заменяло, не вытравливало. А ей — раз посмотреть хватило, — и я, блядь, уже и сам будто тону.

Не вдохнуть, — сразу выпить ее захотелось.

Подошел, прикоснулся к спине, которая под рукой тут же задрожала. Глажу, вожу рукой по шелковой коже, а кажется, будто сердце ее ударами чувствую.

И дернуть бы на себя. И заклеймить — при всех. Право свое заявить, взять то, что уже трижды мне принадлежит.

Слова бы Серебряков сказать не смог, его бы самого из дома этого бы вынесли вперед ногами, если б дернулся. Мог прямо в этот момент на плечо себе закинуть. Дернуть волосы вниз, — чтобы шею выгнула с нежной своей кожей, чтобы застонала от боли, — и в шею эту зубами впиться. Утащить с собой и трахать до посинения, пока сам из себя бреда этого не вытрахаю, а после отдать отморозкам, да тем же, что на Серебрякова и работают, — пусть рвут, и запись потом папаше ее отправить.

Но вместо этого, блядь, на танец приглашаю.

Скольжу руками, как, блядь, по вазе из тончайшего фарфора.

От запаха ее жмурюсь, как кот на солнце, от того, как золотые волосы кожу мне щекочут.

На губы смотрю и думаю о том, что мне принадлежат. Могу как угодно приспособить, а самому вкус из выпить только хочется. Тягуче, медленно, смакуя каждый оттенок этого меда.

Будто во рту у меня перекатывается уже забытый ее вкус. А ни хрена, как оказалось, не забытый…

И нет вокруг никого, только мы с ней вдвоем. Кружимся, — и не по залу будто, а где-то почти в небе. Наваждение, бред. Она просто девчонка. Балованная наверняка капризная девка. Может, еще и без мозгов. Что ж меня ведет — то так от нее?

Серебряков подходит и что-то мне пытается говорить. Убеждает в чем-то, о чем-то даже просит, кажется.