Профессорская дочка

– Он отлично подойдет к светло-голубым рубашкам, – щебечет Марина, я продолжаю улыбаться, но чувствую, что улыбка застывает на моем лице как необходимость. Почему-то вспоминаю институт, и ряд вешалок с светло-голубыми рубашками – я носил туда в основном их. А следом, как у фокусника из рукава, начинают тянуться новые и новые ниточки воспоминаний, одна за другой, связанные между собой узелками памяти.

Вспоминаю, как медленно Аля расстегивает пуговицы на рубашке, как ведет теплыми ладонями под нее, стаскивая с моих плеч. Вспоминаю, как она крепко, почти до боли, стискивает меня руками и ногами, когда мы занимаемся сексом, и как я вглядываюсь в ее лицо, наслаждаясь эмоциями. Как она хмурится, прося меня не останавливаться. Как хмурится, когда злится, и становится такая колючая и при этом милая. Как ласково и робко она улыбается, глядя на меня. Как смущается моему взгляду. Как болтает ногами, сидя на кухонном гарнитуре, когда я готовлю…

Я хочу прервать этот поток, но не могу, пока последний узелок не проскальзывает между пальцев.

Встряхиваюсь, возвращаясь в реальность. Маринка с кем-то обменивается поздравлениями по телефону, отец сидит напротив и смотрит… Даже не знаю… Тяжело и участливо при этом. Отвожу взгляд, цепляясь им за обстановку квартиры, чтобы переключить внимание, а следом и мысли. Хотя знаю – бесполезно. Я могу прийти к мыслям об Але, взглянув на что угодно. Не так уж много для этого нужно, когда человек не уходит у тебя из головы ни на мгновение.

– Пойдем покурим, – отец тяжело поднимается, шаркающей походкой двигает в сторону кухни. Я иду следом. На балконе, выпустив в морозный воздух дым, отец снова начинает разглядывать меня.

– Осунулся, – говорит по итогу. Я усмехаюсь.

– Месяц выдался так себе.

Мне пришлось рассказать ему, как было дело. Я постарался сделать это коротко, без личных подробностей. Сжатое содержание моей жизни за последние месяцы уместилось в пару абзацев, состоящих из жестких предложений. Отец ничего не сказал, и я был ему благодарен.

– Ты расстался с этой девочкой, с Алей? – спрашивает он, снова выпуская дым. Я сжимаю зубы, но потом киваю. – Считаешь, это правильно?

Устало провожу рукой по лицу. Считаю ли я так? Нет. Не знаю. Я сам изрядно запутался и уже не понимаю, что правильно, а что нет.

– Марина ее не примет, – говорю спокойно, – у нее случился нервный срыв от одного упоминания об Але. Я не могу рисковать дочерью. И давать Але ложных надежд тоже не могу. Заставлять ее меня ждать… Когда неизвестно, будет ли что-то… У нее вся жизнь впереди, она кого-нибудь встретит и…

– Ты это себе по утрам как мантру повторяешь? – хмыкает отец жестко, туша окурок. – Чушь это собачья, Ром.

Я усмехаюсь, складывая на груди руки.

– Ну а что ты предлагаешь?

– Это твоя жизнь. И ты имеешь право быть счастливым.

– Я уже попробовал. Бросил Маринку одну, и вот что из этого вышло.

– Ты не сможешь опекать ее всю жизнь, – чеканит отец, а потом голос его смягчается. Он смотрит в темноту ночи. – Думаешь, мы были рады, когда узнали, что Кристина беременна? Что мы хотели тебе такую жену? Нет, не хотели. Но это был твой выбор, и мы с мамой не стали тебе мешать. Человеку нужны свои грабли, а не рассказы о них, так уж он устроен. Задача родителя – научить ребенка быть самостоятельным, потому что рано или поздно он отделится и начнет собственную жизнь. Слышишь меня, Ром? Научить быть самостоятельным, а не пожертвовать своим счастьем.

Развернувшись, он открывает балконную дверь, а я говорю ему в спину:

– Ты же сам говорил, что мне не стоит с ней связываться.

Отец замирает спиной ко мне, а потом поворачивает голову и говорит:

– Она научила тебя любить, Рома. Она, а не мы с мамой. И даже на Марина.

Он уходит, я же остаюсь на балконе. Смотрю в окно, думая над его словами. Знаю, что он прав, в глубине души понимаю, но… Я не могу рисковать Мариной.

Разговор с Алей всплывает в голове, как мутная дрожащая картинка. Я подыскиваю правильные слова, она молчит. Она все время молчала, и это было хуже всего. Я бы хотел, чтобы она кричала, ругалась, послала меня, назвала козлом, не знаю, что угодно. Но она молчала. И в этом ее молчании было столько обреченности, что я терялся и обрывал сам себя на полуслове. А потом она сказала:

– Я все понимаю, Рома. Понимаю. Если ты считаешь, что другого выхода нет… Пусть будет так.

Эти слова откинули нас в разные стороны, и даже если бы мы стояли рядом, то чувствовали себя намного дальше друг от друга, чем было в действительности. Нас разделяли теперь не сотни километров, нас разделяло решение. Принятое решение расстаться.

– Давай только не будем долго прощаться, – сказала она еще. И все, что нам оставалось – несколько скомканных ненужных фраз, брошенных друг другу.

Она отключилась первой. И вместе с ней отключились все эмоции, все силы, которые помогали мне держаться, пока Марина находилась на границе жизни и смерти и выкарабкивалась оттуда. Я честно старался, улыбался, но внутри словно свет погас. По-дурацки звучит, как в дешевом поэтическом тексте, но чувствовал я себя примерно так. И продолжаю чувствовать.