Проигранное время

— Ну, — подтвердил тот. И тут Йог Дмитрич узнал свой почерк. «Мой почерк — значит, моя пуля» — подумал он, но вслух не сказал. Он не привык говорить все подряд. «Как же это я проиграл столько?» — подумал он. Он очень много думал и устал. Ему вдруг захотелось бросить все и уйти, сказать, что он плохо себя чувствует, что он больше не может играть. Все, что он подумал и почувствовал, выразилось на его лице. Он заметил, что, скажи хоть слово, его отпустят. Одно слово «устал», и все.

— Сдвигай, — пересилил себя Йог Дмитрич и положил колоду на стол. Шут сдвинул.

Мы играли. За окном показалось утро. Йог Дмитрич накинул на себя пиджачок. В боковом кармане были деньги — расплачиваться. Солнце осветило край его пиджака, и всего Дмитрича стало виднее, и стало заметно, что ночь для него была тяжелой и что он ничего не помнит. А вот деньги платить надо. Непонятно за что. Было жалко денег. Он полез в карман, вынул оттуда маленький кошелечек на кнопочке.

— Да брось ты, Дмитрич, — сказал Потап.

— Нет, надо рассчитаться, — объяснил он примерно таким тоном, как говорил Учитель, когда требовал деньги у других. Дмитрич и вправду решил расплатиться. Кошелек был у него маленький, но туго набитый.

— Ладно, Йог Дмитрич, поиграли, и ладно, — сказал Шут.

Дмитрич был сильным игроком, и взять у него деньги было б несправедливо. Мы оставили его. Мы удивлялись, как ему удалось выдержать всю ночь.

— Наверно, не хотел игру портить, — сказал Шут.

— На стол играл, — добавил Потап.

Летом мир — большой и теплый, а зимой — большой и холодный. И вот снова так случилось, что наступила зима. Зима застала нас врасплох, как крупный проигрыш. Из общежития нас с Шутом выгнали. Надо было искать квартиру. Из окон общежития зима казалась очень холодной, потому что нам предстояло идти туда — в зиму и жить где-то там; а Потап оставался здесь, где так тепло и все такое родное. Мы так привыкли ко всему: к зеленым панелям — летом мы их перекрашивали, к байковым одеялам и даже к пыли, которую мы иногда вытирали с пола, но она снова появлялась. Общежитие нельзя разбить на какие-то части: например, на Йог Дмитрича и умывальник. Мы собрались искать крышу в деревне, а белый умывальник останется здесь. Знал бы кто-нибудь, как приятно вернуться снова в общежитие и открутить кран, умываться и умываться холодной водой, и потом снова умываться. И уходить от крана не хочется, когда стоишь возле него, он бурчит, как человек, слушаешь его и общаешься с ним… А все остальное. Например, Тазик. У него всегда в запасе веселое слово зимой; и летом Тазику тоже радуешься. А кто он такой?

И вот мы с Шутом уходили из общежития. Снаружи это было обычное серое здание, без балконов, но кто, кроме нас, мог представить, что мы оставляли внутри.

— Зима, — сказал Шут, и мы пошли в поисках счастья. По дороге попался автобус и подвез.

Он остановился посреди деревни. В автобусе было тепло, но мы понимали, что это — временный кров. Из центра деревни в разные стороны вело даже не три, как в сказке, и не четыре дороги, как на перекрестке, а все пять. Мы выбрали ту, которая вела обратно, чтоб поближе к факультету. И к общежитию.

В позапрошлом году мы уже жили здесь, поэтому торопиться не стали, а зашли в шашлычную, где кормили так же хорошо, как прежде, и было пиво без очереди, не считая двух алкоголиков, которые стояли впереди нас, а потом, когда им дали пива, они подливали в кружки вино и водку, и все это подсаливали, чтоб вкусней.

— Моя баба… — говорил один из них.

— Твоя баба… — говорил второй.

— Хорошие здесь люди, — сказал Шут, когда мы пили по второй кружке.

Мы допили пиво; у нас здесь было дело — мы искали квартиру, — поэтому в шашлычной засиживаться не стали, хотя Шуту там очень нравилось. После пива зима уже не казалась такой холодной, а будущее мрачным. Мы повеселели. Я начал фантазировать, что в этом году бросим карты, начнем учиться, заживем по-новому. Двое молодых ученых в глуши, в деревне; в тишине так хорошо заниматься. Мы наверстаем упущенное, засядем за книжки…

— Как выйдет, — говорил Шут. — Давай зайдем в этот дом? Мимо домов, которые выглядели богато, мы проходили быстро; там, где были высокие ворота или не очень высокие, но крашенные в этом году, мы тоже не останавливались; в те дворы, где лаяли собаки, мы тоже не заглядывали. Калитка, в которую мы рискнули зайти, была крашеная, но давно, и заборчик тоже был под стать калитке. Во дворе, правда, оказалась собачка, но маленькая, шавочка какая-то; вякнула разок и затихла. Но хозяйка вышла и пригласила в дом. В сенях было темно, в доме тоже было темновато и прохладно, неуютно.

— Не топила еще сегодня, — сказала хозяйка. — У сестры была. Сесть она не предложила и сама не села. Мы не привыкли к приемам, но с дороги, конечно, и присели б.

— Мы квартиру ищем, — сказал Шут.

— Я так и поняла, — кивнула хозяйка, — а почему ж вы не в общежитии?

— Нам мест не хватило.

— Квартиранты у меня живут вот здесь, — показала она рукой.

Места было мало, но рядом — печка, и стол, и кровать.

— Кровать одна, — заметил я.