Прокаженный

Солнце палило немилосердно. Изредка налетавший ветер, казалось, нес на своих крыльях жар доменной печи, так что к полудню работавшая в раскопе Оля Брянцева раскаялась, что вышла на работу в лифчике, плотно облепившем паровым компрессом ее девичьи прелести. Снимать же бюстгальтер на виду у Мишки Гульцева, трудившегося неподалеку, она стеснялась, и, ощущая, как мерзкий ручеек медленно сползает к пупку, не сразу обратила внимание на что-то твердое под острием лопаты.

— А вот ответь мне, Алексей Иванович. — Уныло рывший землю на северном краю научный консультант Смирнов подошел к начальству покурить. — Жарко, камней до фига вокруг, а ни одной змеюги не видно. И хочешь верь, хочешь нет — волосы у меня начали на лысине отрастать. — Он погладил молодую поросль на черепе и потянулся за «беломориной». — Странное все же место.

Орлов ответить не успел — на восточном секторе аспирантка-недотрога Брянцева вдруг завизжала так, будто кто-то начал медленно и верно похищать ее девичью честь. Пришлось тащиться по раскаленному песку аж через весь раскоп.

Однако сразу стало ясно, что кричала девушка не зря — под ее лопатой в грунте уже отчетливо виднелся фрагмент плиты из зеленовато-желтого металла.

— Молодец, Ольга Сергеевна. — Толково используя момент, Орлов погладил прелестницу по спине, но, тут же отдернув мокрую руку, быстро вытер ее о штаны. —Гм… Вперед, гвардейцы, на мины.

На второй день выяснилось, что плита уходит вглубь метров на десять и вся ее поверхность покрыта переливавшейся подобно радуге мельчайшей сеткой концентрических узоров, и если смотреть на них долго, то они начинали сплетаться в причудливые, уходящие в толщу металла, спирали…

Однако все это были цветочки. В конце второй недели» когда кистями плиту наконец-таки расчистили и вертикальные лучи солнца ударили в ее поверхность, девушка Брянцева вскрикнула, кандидат наук Орлов от неожиданности присел, а простецкий парень Мишка Гульцев громко выругался матом. И было отчего.

В самом центре раскопа раздался глухой гул, будто что-то долго сдерживаемое в недрах земли вырвалось наружу, окрестные развалины мелко задрожали, и многотонная массивная плита стала плавно изменять свое положение к сторонам света. Наконец она неподвижно замерла, и глаза присутствующих от изумления широко раскрылись. В душном степном воздухе возникло объемное изображение белокурого человека с пронзительно-голубым взглядом. Он улыбался через тысячелетия, а в его сомкнутых ладонях расцветал ослепительный огненный цветок…

— Знаешь, Павел Семенович, я для тебя что хочешь сделаю, а вот к Орлову не пойду, даже не проси. — Мазаев-средний хлопнул ладонью по рулю видавшей виды «Нивы». — Ни за что…

— Ну как знаешь. — Сарычев вздохнул, вышел из машины и в одиночку направился к ветхой, висящей на одной петле калитке.

Отворив ее, майор пробрался по грязи к крыльцу, перешагнул через сгнившую ступеньку и тихо постучал. Издалека послышался звук, будто кто-то медленно катился на велосипеде, скорбно забренчали зацепленные ведра в сенях, потом негромкий голос спросил:

— Кто там?

— Я к Алексею Ивановичу. — Сарычев нетерпеливо переступил с ноги на ногу, кашлянул и услышал:

— Заходите, не заперто.

Из инвалидного кресла на него смотрел недетскими глазами подросток лет тринадцати-четырнадцати.

— Отец в магазин за водкой ушел… Сарычев почувствовал, что мальчику говорить об этом было неловко.

— Меня зовут Павел Семенович. Подождать его можно?

— Конечно, в комнату проходите. — Инвалид улыбнулся. — Я Слава.

Бухнула наружная дверь, в темных сенях загромыхало, и кто-то помянул рогатого. Потом послышался голос:

— Сынок, ты где?

В комнату не спеша вошел Алексей Иванович Орлов.

Пристрастие к водке без труда читалось на его когда-то интеллигентном, с выражением потерянности в глазах лице. Одет он был в приличный костюм с галстуком, и майор понял, что сохранение видимости достоинства является теперь главным смыслом его жизни.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — майор протянул руку, — моя фамилия Трубников, я журналист. — Но, пожимая вялую ладонь, он вместо интереса к себе почувствовал лишь раздражение и желание скорее выпить, а потому напористо, без всяких там преамбул, произнес: — Расскажите про раскопки Ариана-Ваэджа.

Орлов странно улыбнулся:

— Слава, сынок, дай поговорить с дядей.

Когда звук колес затих где-то в глубине дома, он с неприкрытой ненавистью глянул на Сарычева:

— Я все забыл, не было ничего, не помню. — И внезапно, сжав кулаки, сорвался на крик: — Не помню ничего, не помню!

Волна страха и отчуждения накатилась на майора, и ему стало противно.

— Вы, Алексей Иванович, однажды уже сделали свой выбор и прекрасно знаете, к чему это привело. — Он пристально взглянул в глаза Орлова, и тот внезапно зарыдал, не утирая катящихся по щекам мутных слез, потом закрыл лицо руками и горестно застонал: — Вокруг одно дерьмо, весь мир наполнен дерьмом. — Голос его прерывался от горловых спазм, дрожал, наконец он справился с собой, всхлипнул и с надрывом закричал: — Вот вы, журналист, скажите мне, где он, Бог?