Проходные дворы

Я вышел в коридор, застегивая пальто, и увидел стоявшую у телефона соседку, интеллигентнейшую Раису Борисовну, жену Губера.

Она прижала ладонь к щеке и сказала трагически:

— И так каждый день. Когда же это кончится?

— Проспится и затихнет, — ответил я.

— Ой, — сказала соседка, — вы вернулись? Надолго?

— Навсегда.

— Слава богу, может, вы его угомоните.

Я открыл дверь, вышел на площадку и понял вдруг, что вернулся навсегда. Залогом тому стала моя щегольская шинель, пропитая слесарем Сашей.

Я буду рассказывать в этом очерке о времени, которое тогда называли «оттепелью». О том, как после сталинской диктатуры интеллигенция мечтала о социализме с человеческим лицом.

Лик сей для меня загадочен и по нынешний день, хотя в те годы я в него свято верил.

Я не буду поднимать архивы пленумов ЦК КПСС, в которых описывается борьба Хрущева с антипартийной группой: пусть это делают историки.

Много позже я узнал о событиях 57-го года, о сваре на пленуме и Президиуме ЦК КПСС непосредственно от людей, оставивших Хрущеву власть — маршала Жукова и генерала Серова. В том же году ходили разговоры, что Никита Хрущев в обмен на документы о репрессиях на Украине, где он был в те годы первым секретарем украинских большевиков, отдал хохлам Крым.

Я же расскажу о том, что видел человек, в те годы далекий от политики и любящий литературу, кино и журналистику.

Самое ошеломляющее для меня заключалось в том, что вернулся я практически в другую страну. Я шел по улицам и замечал, что чего-то не хватает. И только через несколько дней понял, что исчезли плакаты с ликом Сталина. Раньше они выставлялись в витринах каждого магазина и подбирались строго по тематике.

Так, в Елисеевском красовался плакат, на котором седоусые колхозники вручали вождю плоды своего труда: протягивали снопы пшеницы и корзины с фруктами. В магазинах игрушек Сталин ласково улыбался детям. А в книжном был самый серьезный плакат: великий мыслитель склонился над столом с ручкой в руке, и все это на фоне монументального сталинского труда «Марксизм и вопросы языкознания».

Портреты и скульптуры поверженного вождя стремительно исчезли с улиц и площадей всей необъятной Родины.

Я помню единственное последствие исторического XX съезда партии, докатившееся до города Галле, расположенного в Восточной Германии.

Ночью меня разбудил дежурный по роте и срывающимся от волнения голосом сообщил, что только что в казарму влетел капитан, пропагандист политотдела (была раньше такая должность в вооруженных силах), и срывает со стены все изображения Сталина. Дежурный доложил, что на всякий случай он поднял отдыхающую смену дневальных и распечатал ружпарк.

Я быстро оделся и, ошеломленный этим известием, выдвинулся, как пишут в боевых донесениях, в расположение своей роты. Войдя в ленинскую комнату, я увидел потного капитана Анацкого, который срезал последний портрет вождя со стенгазеты.

— В чем дело? — спросил я.

Капитан ошалело посмотрел на меня, потом на четверых громадных бойцов рядом со мной и сказал трагическим шепотом:

— Сталин — враг народа, его разоблачили на съезде. Завтра все узнаете.

Я попросил его остаться, позвонил в штаб, где меня немедленно соединили с замполитом части, который, как ни странно, бодрствовал в это неурочное для политработников время, и он достаточно резко приказал мне не препятствовать работе политаппарата.

Дежурный по части, у которого я хотел прояснить обстановку, ответил мне с армейской простотой:

— Да пошли они все… Ложись спать, завтра все узнаем.

Армия была в те годы практически закрытым государственным институтом. Те, кто служил в Союзе, уходили вечерами в город, могли общаться с разными людьми, получать определенную информацию. Служба за границей полностью отрезала нас от любых новостей, даже письма из дома просматривались военной цензурой.

Из всех докладов и решений XX съезда до нас донесли главное: страна вступает в новый исторический этап и ей хотят навредить поджигатели войны, поэтому надо усилить боеготовность частей и подразделений. Правда, и меня мало интересовали партийные разборки, потому что шла подготовка к тактическим учениям, на которые должен приехать генерал-полковник Гречко.

Оторванность от событий, которые так близко к сердцу принимались в стране, мое мировоззрение, оставшееся на уровне 53-го года, заставили меня по возвращении домой заново постигать сложную науку московской жизни. Тогда я еще не мог понять, что время стремительно и переменчиво. Я уезжал из одной Москвы, а вернулся совсем в другую. Годы, в которые я не видел города, изменили его дух и быт до неузнаваемости.

«Оттепель»! Странное слово, перенесенное из романа Ильи Эренбурга на человеческие и общественные отношения.