Прохождение тени

— Цхинвали — осетинский город, — подавал голос Женя.

— А ты вообще молчи, — обрывал его Коста. — Если бы не ваш казак Толмачев, Цхинвал еще в двадцать втором году присоединили бы к Грузии...

— А я тут при чем? Говорят, осетины сами захотели присоединиться к нам, русским...

— Ты не русский, Женя, ты тоже осетин! — объявил ему Заур.

— Я — осетин? Ты что, я прирожденный донской казак, у меня даже фамилия казацкая — Донов.

— Нет, осетин. Наши предки, аланы, жили на берегах Дона. Дон по-осетински означает «вода».

— Ну? А я и не знал. Неужели я и вправду осетин?..

— У них все осетины, — вдруг зло сказал Теймураз, — они и нас хотят считать осетинами...

— А ты не осетин? — спросила я.

— Они радовались, когда нас выселяли из Ингушетии. Их-то не тронули. Грузин стреляли, черкесов выселяли, армян сажали, а их, осетин, почти не тронули.

Реплика Теймураза почему-то оставила Заура равнодушным. Они с Коста шли тесно прижавшись друг к другу, как братья, больно стуча один другого палочками по ногам.

— Ты ведь из Эрнстовых, правда?

— Да, и горжусь этим.

— Вы, Эрнстовы, да еще Мачиабели, почему-то всегда считали Цхинвал своей вотчиной...

— Если вы не прекратите, я сейчас вас брошу и уйду, — сказала я.

Они помолчали.

— Русские всегда так, — мирным голосом заметил Коста, — сами кашу заварят...

— Русские вам кашу заварили? — вскинулась я.

— Кто же еще? — проворчал Теймураз. — Кто ссылал нас в сорок четвертом?

— Сталин и Берия приказали вас ссылать. Оба грузины! — резко вмешался Заур.

— Сталин был осетин.

— А Берия — мингрел. Не сван и не кахетинец. Он не мог быть никем иным, как мингрелом, я знаю мингрелов, мой брат год прожил в Зугдиди, пока ему не пришлось оттуда бежать...

— Русские учат вас музыке, печатают книги, строят дома, спасают вас от вашей же дикости — ведь ваши женщины и сегодня не смеют сесть с мужчиной за один стол... Без русских не было бы мира на этой земле — вы же сами мне это говорили.

— Говорили. Но Ленин провозгласил, что дорога к мировой революции лежит через Восток... — сказал Теймураз и осекся, вспомнив, видимо, о моей угрозе уйти.

Дальше мы шли в молчании. Я смотрела на Терек, уносящий мою безмятежность. Многое в этом разговоре мне было не до конца понятным, более того, я чествовала, что никогда его не пойму. Они нарочно притупляют мою бдительность словом «сестра». Их река не течет, а бежит по камням. Большой рыбе здесь не проплыть. Вода — и та своевольна. Дон. Ари ма дон — по-осетински «дай напиться». Я-то думала, что они прежде всего — слепые. Что — братья.

Я часто видела ее из окна общежития, спешившую через мост на занятия. Впрочем, спешить, торопиться — это было не в ее правилах, Регина Альбертовна всегда ходила очень быстро, точно ее подгоняло в спину течение Терека, бурлившего под городским мостом и задававшего ей ритм, но не потому, что она боялась опоздать, а потому, что она сама была сообщением, не терпящим отлагательства. Она врывалась в горный пейзаж, которым я любовалась поутру, как срочная телеграмма, и переключала на себя все мои мысли. Она летела как стрела, попадающая в яблоко, но в то же время была сконцентрирована на себе, как зерно внутри этого самого яблока. Я отрывала от нее свой зачарованный взгляд и шла на сближение, отправляясь на ее урок и с каждым шагом, с каждой ступенькой, с новым поворотом лестницы ощущая, как вскипает во мне чувство избранности, похожее на дар. Что-то у нас с ней сейчас произойдет — я не знала что: будем ли мы читать с листа, или просто беседовать о музыке, или я неожиданно для себя войду в какой-нибудь музыкальный фрагмент, в котором до этого не слышала ничего особенного, и сыграю его так, как еще не представляла себе... Что-то со мною всегда происходило во время наших уроков, из-за чего я долго потом не могла прийти в себя, как будто там, в классе, за обитой черным дерматином дверью с табличкой, на которой значилась фамилия Регины Альбертовны, побывала не я, а мой предприимчивый дух, эфирная оболочка, освобожденная от плоти.

Я нередко наблюдала такую картину: проходившие мимо нашего класса студенты и преподаватели невольно замедляли шаги, приостанавливаясь, а иногда надолго застревали под дверью, за которой Регина Альбертовна что-нибудь показывала на фортепиано своему ученику, например, как тот или иной пианист, Лев Оборин или Константин Игумнов, сыграли в концерте фрагмент «Вечерних грез» Чайковского... Поразительным было, как по-разному они грезили, будто перед их внутренним взором стояли различные ноты — или они одну и ту же вещь играли в разных тональностях. Что бы ни говорила Регина Альбертовна и ни делала, касалось только музыки, как будто для нее не существовало остальной жизни. «Вчера слушала по телевизору «Хованщину» с партитурой в руках, — безотрадным тоном делилась она со мною, — вы не представляете, как много грязи, смазанных фраз, фальшивых нот...»