Проклятие Гоголя

Очередной удар. Коленом в солнечное сплетение. Гремин выдержал. Было безумно больно, но он терпел. Двойной удар кулаками по вискам. Свирепый. На долю секунды Гремин потерял сознание. Выпрямился. Они с отцом Федором стояли лицом к лицу. Гремин застонал.

– Ну вот, сейчас мы проверим твои карманы…

Схватив Гремина за горло, отец Федор быстро обшаривал его одежду. Толстый маниловый конверт он обнаружил сразу. Кровь едва запачкала краешек…

И тут случилось непредусмотренное. Гремин стал оседать, теряя сознание. Священник отвел руку с конвертом в сторону, чтобы не помялся, а Гремин все сползал и сползал на него. Отец Федор хотел отшвырнуть Гремина, как собаку, – и почувствовал адскую боль. Золингеровское лезвие, которое Гремин все время прятал в рукаве, вспороло отцу Федору живот, и его тело с тяжелым стуком повалилось на пол.

Гремин едва стоял на ногах, боясь окончательно потерять сознание. Он из последних сил наклонился, поднял пистолет и выстрелил отцу Федору в рот. Глаза умирающего распахнулись, переполненные не страхом, не ужасом, а животной, бешеной ненавистью, ненавистью бессилия.

– Аминь, – произнес Гремин. – Да простит тебя Господь. Да простит тебе прегрешения твои. Да упокоит грешную душу твою. Аминь.

Ему послышалось, что откуда-то, из крипты, чей-то голос на итальянском языке глухо повторил:

– Аминь!

ГЛАВА 19

Когда утром открыли врата Сан-Джованни ин Латерано, возле алтаря лежал труп мужчины лет шестидесяти в облачении францисканского монаха. Поодаль валялся окровавленный нож. Смерть наступила в результате резаной раны брюшной полости и выстрела в голову. Об этом сообщили газеты.

Но Гремин газет не читал. Да Гремина вообще уже не было. Был студент, молодой, с саквояжем, в рубашке в клетку на американский фасон и в дешевой курточке, неоднократно стиранной, в грубых башмаках на толстой подметке. Так одеваются в Германии или Скандинавии. Единственное, что могло привлечь к нему внимание, – неестественная бледность лица да некоторая скованность движений. Он слегка прихрамывал и, по-видимому, ему доставляла боль правая рука. Саквояж он нес в левой.

Едва ударило десять часов, молодой человек появился у входа в Германский археологический институт, что на вия Сардиния. Хорошенькая девушка, секретарша, веснушчатая блондинка, явно не ожидала увидеть столь раннего посетителя.

– Вам что, господин? Студент застеснялся.

– Извините меня, ради бога, прошу, простите за беспокойство. Я проездом в Риме. Уже сегодня после обеда мне нужно переезжать в Перуджу, там у меня курсы. Я понимаю, что требуется записаться заранее, но я только вчера приехал.

– Чем я могу помочь вам? – спросила девушка.

Несмотря на робость, в голосе и во взгляде молодого человека что-то приковывало ее внимание. Какой-то магнетизм, внутренняя энергия.

– Моя мечта – хоть одним глазком увидеть фонды, посвященные назарейцам, – заволновался молодой человек, – это тема моей дипломной работы. Я их обожаю! Если бы можно было оформить временное разрешение, мне нужно хотя бы полчаса. Под вашим надзором, как угодно…

Девушке странный посетитель нравился все больше и больше. Ее симпатичные полненькие щечки порозовели, глаза заблестели. Она незаметно откинула рукой волосы и привстала, обнаружив приятную тяжесть хорошо сформированного бюста:

– А вы кто, простите? Немец?

– Да, немец, – сразу перешел на немецкий посетитель. – Я из Эльзаса. Всю свою жизнь, если не считать войну, я прожил под французской оккупацией. Можете представить?

Он искательно заглянул в девичьи глаза. Девушке было трудно разделить энтузиазм молодого человека. Ее принадлежность к немецкой расе выражалась в том, что ее отец, аспирант Ла Сапьенца, женился на хорошенькой фрейлейн, дочке директора Германского археологического института. И вот их дочь, итальянка до мозга костей, неважно говорящая по-немецки, раз в неделю, по субботам, помогала на приеме посетителей в институте. Она охотно подыграла своему нечаянному собеседнику.

– Я тоже немка, как вы догадываетесь! У меня мать немка.

– Замечательно, мы с вами соотечественники. Ребенком я изучал немецкий язык фактически тайком. Это сказывается на моем произношении…

В институт было не принято пускать первого встречного с улицы. Но девушке определенно нравился этот молодой человек с его горячностью, и ей не хотелось с ним расставаться

– А у вас есть какой-нибудь документ?

– Да. Вот мой студенческий билет.

– Оставьте его здесь.

Она пробежала данные глазами: обычный студенческий билет, точнее, билет аспиранта Кельнского университета, по факультету истории искусств. Ганс Кюхельгартен. Мм, Ганс. Немодно, конечно, но ничего.

– Фонда Товарищества назарейцев как такового у нас не существует. Товарищество никогда не имело четкой организации, выборных органов. Не было и архива. Но я надеюсь, вы не разочаруетесь. Материалов хватает. Почти все назарейцы состояли членами института и регулярно посещали наши мероприятия. Сейчас я вас проведу в хранилище основных фондов.

– Спасибо огромное. Я разберусь.