Проклятие Индигирки

Пухов тоже молчал. Беда в том, что Сороковов прав. Сейчас он предложил сделать выбор. Но это был выбор из другого мира, когда пошатнулся привычный, понятный мир, в котором существовали строгие правила, помогающие ему даже в самой беспощадной борьбе за выживание оставаться могучим и, казалось, прочным. В нем добро боролось со злом, правда с ложью, справедливость с несправедливостью, любовь с ненавистью, доброта с жадностью, и мир жил благодаря этой борьбе. Пухов знал правила, и верил: по ним и нужно играть. Сороковов предлагал играть по другим, незнакомым, рискуя в любую минуту запутаться и стать жертвой.

«Не лишил ли вас рассудка, товарищ Сороковов, наш опасный металл с дурной славой?» – думал Пухов, почти физически ощущая, как на приисках гудит промывочный сезон, вырывая из земли вожделенную цель – золото! Металл жизни и смерти, мечты и обмана, благородства и мошенничества, богатства и нищеты. Золото! Цвет вечной ценности, всеобщая мера добра и зла, лицо надежды, мощь государства, война и мир, слезы горя и радости, достижения науки и культуры. Золото! Женская красота и алчность, щедрость бедняка и скопидомство банкира, хмельной воздух свободы и ожидание чуда, взлеты и крушения карьеры, лихорадка биржевых операций и судьбы, судьбы, судьбы. Вот что оседало сейчас на специальных столах промывочных приборов, омываемых водой, в виде невзрачных желто-бурых пластинок, расплюснутых капель и причудливых вензелей, сплавленных природой за миллионы лет до появления глупости под названием «золотая лихорадка».

С поражающей ясностью Пухов увидел, что его судьба оборачивалась двуликим Янусом, смотрящим с вызывающей гнусной ухмылкой, и у него только два выхода: уйти, чего он не хотел – впереди уже маячила пенсия, или лезть в драку, чего он тоже не желал. Но как бы ни растекалась вокруг неопределенность, золото останется золотом. Его Комбинат еще выглядел могучим, на полигоны шла техника нового поколения. И вся эта мощь вместе с людьми и им самим вдруг зависла над каким-то «бермудским треугольником», в котором могло произойти все.

– Хорошо, – нарушил молчание Пухов. – Давайте поговорим с экспедицией. Послушаем их предложения. Потребуются крепкие обоснования.

– Почти о каждом можно сказать, что он прожил бестолковую и бесполезную жизнь. Взять хотя бы меня – чем я осчастливил цивилизацию? – Касторин весело крякнул, передернув худыми плечами. – Но думать так о себе не хочется, а с другой стороны, за всю историю человечества едва наберется «золотой миллион» людей, без которых мир не стал бы таким, какой он есть. Что тогда делать остальным?

Ближе к вечеру Перелыгин заглянул в редакцию, и они, ерничая, болтали с Касториным. Газету подписали, но народ не расходился – ощущалась радостная суета. Перелыгин зашел предупредить, чтобы не привлекали до поры внимания к бригаде Петелина – нужно выступить синхронно.

– Но все-таки человек появился не случайно, – заметил Перелыгин. – Спрашивается, зачем эта часть природы торчит здесь? Ради познания самого себя? Петелин познает себя, отгружая свой миллион. Мы с тобой познаем себя, поддерживая его, вопреки Комбинату. Твоя редакция готовится познать себя, накрывая стол. Возможно, мы и продвинем познание в отдельно взятом районе земли, но что-то мне подсказывает, по этим вехам в будущем не станут выверять путь человечества.

– Вот перестроимся, себя перепознаем и расставим всех по местам, – валял дурака Касторин. – Мне уже пятьдесят, а, выходит, жил бестолково. Заново надо, а как – сами не знают. Человечество любить я должен, консенсус с ним наладить. Иначе – совок! Ну, что они там копаются! – нетерпеливо повысил он голос.

Дверь приоткрылась, в нее просунулась голова Лины – молодой красивой женщины с пышными каштановыми волосами. Увидев Перелыгина, она прошла в кабинет, ее карие порочные глаза едва заметно улыбнулись.

– Все готово, – пропела Лина мягким голосом, повернулась и вышла, качнув крупными бедрами в узкой юбке.

Лина родилась на прииске, пришла в редакцию после школы корректором, поступила заочно учиться на журналистику и стала корреспондентом.

– Ну, нельзя в таких юбках на работу ходить, – глядя вслед Лине, простонал Касторин. – Впору стихи слагать, а поденщину нашу кто гнать будет? Пойдем. – Он вскочил из-за стола. – Катализируем процесс познания, а после еще потолкуем, есть интересная темка.

Расходились поздно. Уже гремела музыка в ресторане, где солист Люсик, способный имитировать любого певца, голосом «землянина» пел про сон и зеленую траву в иллюминаторе. Кто-то предложил зайти, но Перелыгин отказался и направился к дому.

– Я тоже домой, – сверкнув золотыми коронками, заявил заместитель Касторина, Звягинцев.

Он свернул за гостиницу, решив двинуться напрямки, но пришлось перелезать через теплотрассу. Его слегка повело, он уселся на нее верхом и, хохоча, громко затянул красивым высоким баритоном: «Зеленая, зеленая трава».

Перелыгин наблюдал от дома, чем все закончится, но Звягинцев благополучно сполз на другую сторону, оттуда донеслось: «И снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная синева…»