Проклятие королей

– Я пойду в часовню и стану молиться, – говорит она. – Я стану молиться о мудрости, чтобы меня направили в эти трудные дни. Хотела бы я знать, как должно поступить.

На мгновение она умолкает и смотрит на нас двоих.

– Я буду молиться за своего наставника и за епископа Фишера. Еще я стану молиться за Томаса Мора, – говорит она. – Думаю, он – тот, кто знает, как должно поступить.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, лето 1532 года

Так кончилось наше беспечное лето, и вместе с ним хорошая погода, поскольку, пока принцесса молилась в личной часовне, перебирая четки и поминая свою матушку, епископа Фишера и Томаса Мора в обращении к апостолу Фаддею, святому лишившихся надежды и отчаявшихся, из долины натянуло тучи, река потемнела, а потом тяжелыми крупными каплями полил дождь; началась летняя гроза.

Ненастье длилось неделями, тяжелые тучи лежали над городом, и люди делались раздражительны и злы, утомившись от жары. Когда ночами тучи рассеивались, вместо знакомых звезд являлась бесконечная череда пылающих комет, летящих по небу. Народ смотрел на возмущенные звезды и видел знамена, стяги и безошибочные приметы войны. Один из прежних друзей Реджинальда, картузианский монах, сказал моему духовнику, что ясно видел пылающий красный шар, висевший над их церковью, и понял, что на них падет гнев короля, за то, что хранили пророчество, за то, что спрятали рукопись.

Рыбаки, приходившие с причала со свежей форелью, говорили, что в их сети попадаются мертвые тела, столь многие бросаются в поднявшуюся воду необычайно высоких приливов.

– Еретики, – сказал один. – Церковь бы их сожгла, если бы они не утопились. Томас Мор об этом позаботится.

– Уже нет, – ответил другой. – Мора самого сожгут, а еретикам теперь в Англии привольно, ведь шлюха короля лютеранка. В прилив топятся те, кто любит прежние обычаи, молится Деве Марии и чтит королеву.

– Довольно, замолчите оба, – говорю я, остановившись у двери кухни, пока кухарка выбирает корзину рыбы. – В этом доме мы таких разговоров не потерпим. Забирайте деньги, уходите и больше здесь не появляйтесь, иначе я на вас донесу.

Этих, у дверей, я могу заставить замолчать, но каждый мужчина, женщина или ребенок, идущий в Лондон или из города и останавливающийся у нашего порога, чтобы попросить еды, которую мы из милости раздаем странникам, поев, рассказывает какую-нибудь историю – и все они об одном, о роковом.

Все говорят о чудесах, о пророчествах. Верят, что королева каждый день получает послания от своего племянника императора, и он обещает защитить ее, и в Темзу вот-вот войдет на рассвете испанский флот. Никто точно не знает, но все от кого-то слышали, что Папа совещается с советниками и ищет компромисс, потому что боится, что христианские короли пойдут друг на друга войной из-за этого, а у дверей христианского мира стоят турки. Никто не знает, но, похоже, все уверены, что королю дают советы только Болейны и их юристы и церковники, и все они рассказывают ему черную ложь: что единственный путь к исполнению его желаний – захватить церковь, отбросить клятвы, данные при коронации, разорвать Хартию Вольностей, вести себя как тиран и не слушать никого, кто скажет, что так нельзя.

Никто ничего не знает наверняка; но все твердо убеждены, что впереди непростые времена, что в воздухе витает запах опасности, и каждый раз, как рокочет гром, кто-то в Англии говорит:

– Слышали? Это что, пушки? Война опять началась?

Те, кто не боится войны, боятся, что мертвые встанут из могил. Неглубокие могилы на Босуортском поле, в Таутоне, в Сент-Олбансе, в Таустере извергают добычу: серебро и золото, кокарды и талисманы, значки и ливрейные пуговицы. Теперь говорят, что на этих полях сражений потревожен покой самой земли, словно их тайком пашут в ночи, и тех, кто погиб за Йорков, отпускает влажная почва, они встают, отряхивая прилипшую землю, строятся в прежние ряды, возвращаются в битву, чтобы снова постоять за своих принцев и церковь.

К воротам конюшни приходит какой-то дурачок и говорит конюхам, что видел моего брата, чья голова вернулась на плечи; он был прекрасен, как юноша, и стучал в двери Тауэра, прося его впустить обратно. Эдвард вроде бы крикнул, что Рытик, злой король зверей Англии, вполз на трон и что настали его времена. Дракону, льву и волку придется подняться, чтобы одолеть его, и дракон – это римский император, волк – шотландец, а лев – наша истинная принцесса, которой, как девочке в сказке, придется убить злого отца, чтобы освободить мать и свою страну.

– Вытолкайте этого старого болтливого изменника со двора и бросьте в реку, – коротко говорю я. – А потом заприте в караулке и пошлите к герцогу Норфолку узнать, что он велит с ним сделать. И пусть все знают, я не хочу больше ни слова слышать о львах, кротах или пылающих звездах.

Я говорю с такой холодной яростью, что все мне повинуются; но в ту ночь, закрывая ставни в своей спальне, я вижу над нашим дворцом пылающую звезду, похожую на голубое распятие, над спальней принцессы, словно апостол Фаддей, святой невозможного, засветил для нее знак надежды.