Проклятие Лермонтова

С девицами Верзилиными ездил на пикники, устраивал игру в кошки-мышки. В общем – школьничал. Но все заметили какие-то странные пикировки с Эмилией. Однажды, увидев у нее на поясе черкесский кинжальчик (все сестры Верзилины носили такой в знак моды), сказал ей, что таким кинжалом особенно хорошо колоть детей. Эмилия вспыхнула. На что он намекал, никто не понял. Зато многие всерьез говорили, что она была прототипом княжны Мери, даже находили у нее башмачки нужного цвета и шаль, описанную в романе, и ей приходилось, задыхаясь от злости, доказывать, что она не была с ним знакома, когда он сочинял своего «Героя». Когда стали документально изучать первую ссылку поэта, то вдруг выяснилось, что в 1837 году знакома она с ним все же была. После его смерти Эмилию и вовсе стали обвинять в том, что его сгубило ее кокетство. И обвинителям она дала такую отповедь:

«В мае месяце 1841 года М. Ю. Лермонтов приехал в Пятигорск и был представлен нам в числе прочей молодежи. Он нисколько не ухаживал за мной, а находил особенное удовольствие me taquiner (дразнить меня. – Фр.). Я отделывалась, как могла, то шуткою, то молчанием, ему же крепко хотелось меня рассердить; я долго не поддавалась, наконец это мне надоело, и я однажды сказала Лермонтову, что не буду с ним говорить, и прошу его оставить меня в покое. Но, по-видимому, игра эта его забавляла просто от нечего делать, и он не переставал меня злить. Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор. Он как будто остался доволен, что наконец вывел меня из терпения, просил прощенья, и мы помирились, конечно, ненадолго. Как-то раз ездили верхом большим обществом в колонку Каррас. Неугомонный Лермонтов предложил мне пари

`a discr'etion (на усмотрение выигравшего. – Фр.), что на обратном пути будет ехать рядом со мною, что ему редко удавалось. Возвращались мы поздно, и я, садясь на лошадь, шепнула старику Зельмицу и юнкеру Бенкендорфу, чтобы они ехали подле меня и не отставали. Лермонтов ехал сзади и все время зло шутил на мой счет. Я сердилась, но молчала. На другой день, утром рано, уезжая в Железноводск, он прислал мне огромный прелестный букет в знак проигранного пари».

Ох, Эмилия Клингенберг! Непростая, скажем, барышня. Он посылал ей не только букеты. Некоторые экспромты били больнее сухого веника:

Зачем, о счастии мечтая,Ее зовем мы: гурия?

Она, как дева, – дева рая,Как женщина же – фурия.

Даже на Катю Сушкову его рука с рифмованной плеткой так не подымалась…

Монтаньяр с большим пуаньяром

Дразнить Эмилию было, очевидно, не особенно интересно. На отдыхе в Пятигорске имелся гораздо более подходящий для шуток старый приятель – Николай Соломонович Мартынов. Школьная кличка, как мы уже говорили, – «свирепый человек». «Мартыш», «мартышка» – это от фамилии, ласково. «Свирепый человек» – от сути, от характера, в котором глупость и позерство уживались с верой, что он – особенный, сильный, смелый, мужественный и потому достойный уважения и наград. В юнкерской школе над ним не издевался только ленивый, и больше всего ему доставалось, конечно, от Лермонтова.

К великому несчастью, «свирепый человек» тоже пробовал себя в литературе. Что это была за литература? Судите сами: