Проклятие Лермонтова

Идет отряд усталым шагом;Уж приближаются к реке,Стянули цепь, вот за оврагомГорит аул невдалеке…То наша конница гуляет,В чужих владеньях суд творит,Детей погреться приглашает,Хозяйкам кашицу варит.На всем пути, где мы проходим,Пылают сакли беглецов;Застанем скот – его уводим,

Пожива есть для казаков,Поля засеянные топчем,Уничтожаем все у них,И об одном лишь только ропщем:Не доберешься до самих;Они сидят в своих трущобах,А летом горы их притон.Хотя не раз и нам случалосьЗастать средь ночи их врасплох,Но то лишь конным удавалосьВ набегах с сотней казаков.Налетом быстрым, соколиным,

Являясь разом в трех местах,Мы их травили по долинамИ застигали на горах,На них ходили мы облавой:Сперва оцепим весь аул,А там, меж делом и забавой,Изрубим ночью караул.Когда ж проснутся сибариты,Подпустим красных петухов;Трещат столетние ракиты,И дым до самых облаков;

На смерть тогда идут сражаться,Пощады нет… Изнемогли,Приходят женщины сдаваться,Мужчины, смотришь, – все легли…Так мы в годину возмущеньяПрошли всей плоскою Чечней,Следы огня и разрушеньяОставив всюду за собой.

Пробовал он себя и в прозе. И сочинил «Гуашу», которую критики называют перепевом лермонтовской «Бэлы», хотя в основе – реальная история, случившаяся между местной девушкой и князем Барятинским. Лермонтов на литературные потуги Мартынова смотрел с юмором. Соревноваться с ним и не думал. (Занятие бесперспективное, с графоманами не соревнуются.) Пикировались они с самой школы, но настоящей злости к нему Михаил Юрьевич не питал. Мартыш был смешным, а Лермонтов ядовитым, но легко все сводящим к милой шутке. Да и сам Мартынов обижался, надувался, сверкал глазами, но скоро отходил.

Однако в 1841 году он стал внезапно реагировать на все с болью и остервенением. Причин не знал никто, но ходили слухи, что военная карьера Николая закончилась совсем не так, как он хотел. И что не он ушел в отставку, а ему предложили уйти в отставку, что – сами понимаете – может быть лишь при некоем проступке. Притом в случае, если бесчестье может лечь на сослуживцев. Еще год назад он открыто говорил о своих планах дослужиться до генерала. И вдруг выходит в отставку майором, приезжает в Пятигорск с отпущенными баками и отросшими волосами, в совершенно немыслимом обличье (как он считал, черкесском) и с огромным кинжалом на поясе. Вид не столько воинственный, сколько карикатурный. Притом еще лицо носит мрачное. Само собой, любивший подкалывать Лермонтов мимо такого персонажа пройти не мог. Начались насмешки, забавные картинки. И экспромты:

Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон,Но Соломонов сын,

Не мудр, как царь Шалима, но умен,Умней, чем жидовин.Тот храм воздвиг и стал известен всемГаремом и судом,А этот храм, и суд, и свой гаремНесет в себе самом.

Или:

Скинь бешмет свой, друг Мартыш,Распояшься, сбрось кинжалы,Вздень броню, возьми бердышИ блюди нас, как хожалый!

Бешмета Мартыш не скидывал, кинжала (или кинжалов, поскольку иногда носил сразу два, за что получил от Лермонтова прозвище «Два горца») не сбрасывал. Дулся. Но больше всего раздражали картинки. Лермонтов изготавливал их быстро, изображал одно и то же – черкесский наряд да большой кинжал. Скоро по двум линиям стали угадывать героя. Альбом с рисунками извлекался, когда Мартыш уходил, и убирался, когда тот появлялся. Смеялись за спиной, едва сдерживали смех, глядя в глаза. Достаточно было одного движения руки от пояса к бедру, чтобы раздался хохот. К детской кличке «свирепый человек» прибавилась «дикарь с большим кинжалом», «дикий горец с большим кинжалом» и прочее. Мартынов хотел выглядеть как кавказец, а выглядел смешно до нелепости.