Проклятие рода

Он вдруг отчетливо вспомнил их первую встречу. Это был небольшой трактир, куда Веттерман заглянул по пути домой в Арбю, стремясь согреться от пронизывающего густого тумана, тянувшегося с моря. Иоганн возвращался из Кальмарского замка, где был по какому-то ничтожному вопросу, связанному с разногласиями примаса церкви лундского архиепископа Гуннарсена и регента Швеции Стена Стуре Младшего, почти бегом пересек мост, соединявший резиденцию фогта с берегом и, ежась от холода, поспешил на теплый свет подслеповатых окон, призывно пробивавшийся сквозь пелену и манящий обещанием предоставить обогрев. Плотно затворив за собой дверь, пастор остановился на пороге, потирая руки с посиневшими от промозглой сырости костяшками пальцев. Вокруг длинного стола перед прилавком сидело несколько бородатых моряков с кружками, не обративших на него ровно никакого внимания, поскольку их больше занимало пиво и соленые бобы. Зато стоявшая за прилавком высоченная, тучная хозяйка тут же блеснула в его сторону своими веселыми и безжалостными глазками. Она приветливо кивнула, одновременно указав на свободный столик в углу, в глубине сумеречного трактира. Потом подала кому-то знак, прищелкнув толстыми пальцами, и одновременно с Иоганном, намеревавшимся сесть за предложенный ему стол, появилась она, Илва, в какой-то пестрой накидке и темной юбке, с накрашенными свеклой щеками. Лет двадцати с небольшим, худощавая, но стройная, голубоглазая шатенка. Вино, что принесла она с собой, промозглость и холод тумана, пустой желудок, сыграли свою роль. Он захмелел и внезапно понял, что его второе «я», обреченное на вечное и беспорочное служение Господу, осталось где-то там, снаружи, на туманном промозглом берегу моря, за закопченными бревнами, проложенными от ветра серым мхом, и надежно хранящими тепло трактира. Дух времени стучался в самые прочные стены монашеских обителей, проникая туда всевозможными соблазнами, пороками свойственными роду человеческому, но вместе с ним проникал и дух гуманизма, ломая те чрезмерно строгие ограничения догм, что вступали порой в противоречие естеству, мужскому и женскому, именуемое чистым и непорочным словом любовь, несущим в себе не разврат, а продолжение жизни, как в духовном, так и в плотском материалистическом смысле. Обет безбрачия еще воспринимался, как само собой разумеющееся, ибо для каждого монаха – брата Христова – узы, соединяющие с Ним, казались единственным, что могло связывать со всем белым светом. Монастырь Альтенбурга, где прошла его юность, не был изолирован от мирских соблазнов, главным из которых была карточная игра , проникавшая и в обитель ордена. Помимо азартных развлечений, которых Иоганн сторонился, поглощенный учебой и совершенствованием собственной убежденности в преданности Господу, до его ушей не раз доносились рассказы некоторых из наиболее отчаянных братьев, не боявшихся нарушить обеты и имевших не единожды грех с женщинами. Их пылкий шепот, когда они делились своими горячими ощущениями с теми, кому это было интересно, разносился ночью по дормиторию , волновал кровь, заставлял думать об этом, хотя Иоганн старался закрыть уши, отгонять греховные мысли, умиротворять их молитвой, но они продолжались во снах, обретая четкие плотские чувственные очертания. Сны волновали, смущали, казались невероятно порочными, когда он случайно вспоминал о них днем. Еще хуже стало, когда взрослеющий юноша впервые обнаружил утром влажное пятно на своей простыне. Подобное повторилось несколько дней спустя, и Иоганн сопоставил случившееся с ночным сновидением, в котором он видел (и себя самого, о, Боже!) постыдные сцены абсолютно ему не знакомые из реальной жизни, и с ужасом понял, что именно эти сны исторгают из него… семя. Он понимал, что это нужно скрывать, нужно больше молиться, но стоя в церкви перед Святой Девой, вдруг, к величайшему своему стыду обнаружил, что его взгляд изучает божественное тело, следует за изгибом бедер, его волнуют чуть выпирающие соски маленьких упругих грудей, стиснутых корсажем. О, ужас! Он опустил глаза, чувствуя, как краска заливает лицо.

- Томление ума, кхм, или плоти, мой юный брат? – услышал Иоганн покашливающий голос отца Бернарда, библиотекаря, и вздрогнул всем телом, словно он только что совершил страшное преступление и был пойман за руку с поличным. Старый монах, заведовавший кладовой бесценных рукописей и манускриптов, всегда с симпатией относился к юному послушнику, помогая ему впитывать человеческую мудрость тысячелетий и разных народов. Вот и сейчас он появился, пришел на помощь, словно прочел мысли Иоганна, который от стыда готов был провалиться сквозь землю, не мог поднять глаз, лишь замотал головой и промычал что-то невнятное:

- Тебя мучает вопрос необходимости или целесообразности нести обет целомудрия?

Иоганн был поражен, с какой тактичностью был задан столь мучительный для юноши вопрос. Отец Бернард, худой, высокий, оттого всегда чуть сгорбленный, протянул руку, обнял послушника, приглашая присесть с ним рядом на скамью.