Проклятый род

У пруда лазаревского стоял ныне Виктор, вспоминал страшную зелень мертвого пруда Потомараи. Осенние свисты летали в желтых, в красных листьях, в трепетных, в последних. Забрел сюда, в конец парка. Скамья каменная, в десятилетиях забытая, замшилась. Вон виден фундамент, рябиною заросший. Возле — поломанная колонка худенькая серого камня. Беседка была? Ни Макар, ни строители его, пядь за пядью долгие годы расчищая, ломая и воздвигая, не дошли до зеленого пруда, чуть в овражке притаившегося. От центра кругами шла-ползла Макарова чистка, от большого дома, во времена Федора и Вячеслава стоявшего без крыши. Много, много денег проглотили те стены.

По детским воспоминаниям разыскал не сразу Виктор зеленый пруд. Чуть порадовалась душа. Но скоро жутким, воющим осенним страхом устрашилась. Тишину безлюдную мертвят свисты, несущие желтые и красные обрывки лета. Ранний снег затихшей души молодой мертвят свисты мчащихся воспоминаний. Кривляются и глумятся.

Вдруг почувствовал душу свою и жизнь свою мертвым прудом, зеленым, заглатывающим, мертвым молчанием отвечающим говору живого леса и свисту-хохоту далекого неба.

Гнал себя, шел от пруда к дому. Думал-шептал:

— Это потому, что дом нелепый. Разве так реставрируют? Много этот Знобишин понимал! Наворотил… Русский empire? Нет, голубчик, это не empire, а шарманка… Вот оно… Потому и на душе неспокойно. А ведь можно! Конечно можно!

И новою мыслью обрадованный, пошёл быстрее. Думал-соображал-высчитывал, где и как в дому можно пестроты поубавить, что из мебели выкинуть и где добыть старинных нужных вещей. Еще по парку шел, а думы-мечты с большого дома перекинулись на службы, на конюшни, побежали по дорожкам и встретились с ним, идущим здесь по шуршащим обрывкам перегоревших риз лета.

— Все не так. Эпохи не чувствуется. Мешанина. Нет, почтеннейший Петр Петрович, не за свое дело взялись. Это что за фонтан! К чему чугунное литье? А там… А эта дорожка, как она смеет под прямым углом заворачивать! Всюду сумбур. Переделать. Переделать. Осторожно, любя. Старину ворошить лопатой с маху нельзя, хотя бы и золотой лопатой. Так-то, Петр Петрович. Так-то, Макар Яковлевич…

И хмурился, и улыбался.

Во флигель прошел, в контору.

— …Да, да. С ночным уезжаю. Лошадей… Нет, не карету, не карету. Колокольчик непременно. Эта книга — здесь что? Нет, вы мне ту дайте, сельскохозяйственную. Вот что, господа, все эти десятины, что под овсом стояли и те, как их, что под кормовой свеклой, назначить к продаже. Где план? Ну вот, от лугов тоже весь этот кусок отрезать. Те новые конюшни дальние — купит их кто-нибудь? Хоть на слом — что ли… Вообще, так как игра в лошадки здесь кончилась, объявите продажу этой вот земли и этой также. Подумайте на свободе, нельзя ли еще сократить. И мне в Петербург отпишите. Да поскорей. Деньги нужны будут. Зимой в большом доме переделки будут большие, а с весны в парке… Ну и вообще кругом.

Оборванными торопливыми жестами в окно показал, в вечереющее. Говорил-спешил, и слова звучали весело, глаза же глядели немигающие куда-то поверх бумаг, на большом столе разложенных.

— …Да, переделки, постройки. Так нельзя… И придумали бы вы что-нибудь, чтоб имение хоть какой-нибудь доход давало. У меня ведь мильонов нет. Сыроварню что ли завести, мельницу паровую. Вам виднее: вы по двадцати лет здесь.

— Яков Макарович приехали…

В дверях, в валяные сапоги бесшумные обутый, появился нежданно румяный парень дворовый.

— Как? Когда? Где Яша?

— Сюда идут.

Поспешно к выходу Виктор. А старый управляющий ему:

— Вот изволите говорить: сыроварню, а в июле-месяце мы коров сорок голов продали. А что насчет мельницы, то опять же-с…

— Ну, потом, потом…

Ушел. Торопливо думал-шептал:

— Яша? Как так?

На середине круглого большого двора сошлись.

— Ну, добро пожаловать. Как рад я, что ты здоров. Давно в России? Сейчас-то ты оттуда, от maman?

Нахмурился Яша, взор бегающий совсем от брата отвел, горячую руку свою из руки брата высвобождая.

— Нет, я сюда прямо. Из-за границы то есть. Не заезжал домой… Здоров, слава Богу, здоров. Я бы давно приехал, да то то, то другое… а тут это у вас… то есть maman… ну я на год еще… А в санатории у нас ничего, хорошо; я, знаешь, привык там. Сначала-то нервы у меня были того… Так что отдохнуть, полечиться необходимо было, ну а потом так, привык… там и русские были; не скучно. Лазарево, значит, теперь твое… Мне тогда Костя писал. Я что же… Раньше-то я, то есть давно, сам хотел… то есть не хотел, а думал… Ах, не то! Я, знаешь, там подолгу молчал, отвык много-то говорить. Слабость у меня бывала… так, знаешь, лежишь и лежишь, и вставать не хочется. Ну и не читал ничего… то есть иногда…

Дошли до крыльца. Яша на Виктора поглядывал, пальцами правой руки щелкал. Будто вспомнить что-то хотел, и не вспоминалось.

— А мы с тобой, Яша, больше трех лет не видались. Да. Тогда, весной.

— Вот-вот! Я все думал сейчас, когда я тебя, Витя, видел последний раз и где. Я думал, а ты как раз и сказал. Три года, говоришь? Какое! Гораздо больше. Впрочем… А где Ирочка? Мне Костя писал…

— Она в Москве.