Проклятый род

А печной огонь пуще с жертвенными дровами играл. И видит Доримедонт будто судьбу свою в печном пламени. И встала-предстала девица-красавица. И пропала. И смарагд-камень расплавился в печи, и вся пасть печи отверзтой стала смарагдовой. Скучно и страшно Доримедонту. Но у печки весело.

— Женюсь-ка и я.

А смарагд-камень — Доримедонтов месячный камень. И про то Доримедонт знает.

XV

Горюновых дом, где Макарова невеста живет, Горюновых дом с мезонином у церкви, скучен сегодня. Страстная неделя, может быть, потому.

Весь пост постное ели. На первой и на четвертой и рыбы нельзя. А Страстная неделя голодная. И в церкви стоят по многу часов. От постного масла желты лица стариков богомольных. Ноги дрожат. И безвольно злы старики. И так души непокойны.

Но старший сын Михаилы Филипповича Горюнова, Савелий, однажды, два года тому, под Пасху ушел. И теперь нет его. И в ладане, и в звоне колокольном, и в ожидающей тихости Страстной — вспоминается Савелий, старший сын. Где-то он? На дому купеческом, на деревянной крыше его громадный камень лежит. И камень тот — скорбь родительская. И еще камень тот — позор, по городу шепчущийся. Грешно в такие дни злобе волю давать. Но сильно в человеках человеческое. Сбираются старики в церковь, шипящими словами перебраниваются, Савелия вспоминают, упрекают остро друг друга. И часто в речах их слышится:

— Ведь ты отец-то ему.

— А нешто ты не мать?

И Раиса, невеста, в церковь сбирается. Тиха она ныне.

Пелагея же давно вышла. Она в церкви до службы. Как сторож пройдет, ключи перебирая, — ей видно.

А из дальней комнаты, маленькой, голоса детские бегут, плач ли. То Сергей и Дорофея. Последышей старики породили, Сереженьке четвертый пошел, Дорофеюшке и году нет. Ну, да уж больше не будет.

Над церковью святого Георгия тяжелый звон. Редкий, ударный. И повсюду над городом звоны. И из заволжских сел. В черных ризах по церкви тихо-скорбно ходят, в руках свечи желтые, огонечки их скорбно-молитвенны. Молится Раиса о будущем своем. Душа ее тиха и разумна, как человек. Решение приняла девица. Старики ее поклоны кладут усердно. И тщатся мыслить лишь о воспоминаемых ныне великих страстях. И шепчут-повторяют слова молитв. И качаются их желтые лица.

Из церкви пришли. Письмо их ждет. Словно чудо какое. С Афона письмо от сына Савелия. Да не тот же ли день был? Так и есть. Вот к чему вспоминался. Словно чудо какое. Ну, да и ранее вспоминался. Конверт под печатью белою, бумага серая.

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Благодать Господня на вас».

И оповещает Савелий родителей почтительнейше о том, что решение его непреклонно, что останется он в Святом месте сем Господу Богу служителем, за них, за отца с матерью, по гроб молитвенником, а когда срок минет, а срок не за горами уж, и чин примет. А ранее не писал по причине слабости духа, соблазнов мирских боясь, а паче родительских отговоров. Но ныне Господь ему, непоколебимо решившемуся, словами старцев разрешил.

Письмо умилительное. И при письме карточка под лаком: «Святая гора Афон».

И тихо плакали старики. И призванная в зальцу Пелагея шептала-говорила, крестясь:

— Слава Богу! Слава Богу! Братец сподобился! И меня теперь благословите.

Раиса молчала.

И хлынула в души стариков благодать.

И дрожащими руками передавали они кругом сыновнее письмо и святую картинку. А сидели все у преддиванного стола. И когда в руках одного была картинка, другой тянулся за письмом. А когда долго ни письма, ни картинки не давали Пелагее, она держала конверт, молитвенно глядя на белый сургуч печати.

А к святой картинке все прикладывались устами.

И велика была благодать того дня в душах трех. И упрекали себя старики за дурные мысли о сыне, и вспоминали все тот день, когда увидел кто-то на груди Савелия большой медный крест, ремнем через спину к телу прикрепленный.

— И тогда вериги носил.

И думали все трое о божественном.

Раиса же, потрясенная, гневалась на далекого брата. Зачем отвел мысли от повседневного.

И так прошел день. В ночь впервые хлынула горлом кровь у Пелагеи. И тихо стонала в мезонине и не звала. И утром бледную ее увидели. И увидели кровь. И была Пелагея в забытьи.

XVI

Радостными пасхальными звонами веселилась малая церковь сельская деревянная. Волга лед свой сломала. Дружная весна. Послеполуденное солнце в останный снег ударяет. Звенят ручьи.

В кирпичном флигельке именьица Лазарева проснулись Федор с Вячеславом.

— Здорово, помещик!

— Здорово, помещик!

Похохотали хриплым смехом каменным, похмельным.

— Важно мы вчера. А этот поп Иван — не дурак.

— Да уж не даром на старости лет из самарского собора в медвежий угол попал.

— Эх, жизнь помещичья.

Похохотали.

— А что, Вяча, сказать, что ли?

— Это про что?

— Ну? А про письмо-то?

— Да что письмо? Не хочешь сказывать — от кого, и не надо. Вот невидаль.

— Ну, да уж скажу, Вяча. Вчера не хотел, сегодня скажу, порадую братца.

И голос свой Федор на хриплый шепот перевел.

— От Веры, от Таракановой, письмо. К нам едет, уж выехала. Сегодня к ночи здесь.

— Ну? Не врешь?

— И не одна. А с кем, сам догадывайся.

И хихикнул Федор. Закраснелся Вячеслав, на кровати привстал.