Проклятый род

Сквозь головную боль в сумеречном вихре неясных ощущений вдруг одно чувство свое увидела растущим, клубящимся в черную тучу. Чувство-мысль. И скрипнула зубами, и еще, и еще. Со скамьи жесткой встала, и забвенно ходила по душной казенной комнате, не замечая немногих поджидающих поезда, расположившихся с грязными пожитками. Волчья пасть, клыками щелкающая, грызла сердце Зои. То была ревность к Паше. Поздняя ревность, хохоча, терзала, грызла. Шептала Зоя грубые слова. Теребила муфту, и виделось Зое, что она душит Пашу, за горло ухватила так же, как тогда Виктор ее, Зою. Душила насмерть. И слышала вой-свист. Так ясно, бесспорно казалось, что Паша, белотелая Паша погубила так недавно еще возможное счастье.

«Счастье… Его княжна… А!»

И душила насмерть. И распалялось хищной злобой лицо. Откуда-то издалека прилетали обрывки мыслей:

«Может быть, можно еще… Да, все поправимо… Ты молода! Ты молода… Он ведь любит тебя… Спасти его, спасти…»

Но мыслям тем отвечала хриплой думой:

«После! После! А сейчас задушить, задушить…»

И распалялись желтые глаза-огоньки волчьей пасти; горячи уж стали клыки, впившиеся в сердце Зои.

Задрожали стекла. Потемнело. Подползли тяжелые вагоны.

XXXIX

Меж двух увалов, сходящих уже на нет, далеко от могучего Уральского хребта, широко, по-сибирски, раскинулся поселок в дюжину дворов.

Домики невысокие, крепкие. Бревна по пол-аршина в торце — не редкость. И заборы вкруг дворов — в целое бревно стена. Крутые кровли снегом искристым белы. Дымы над ними в чистое в сине-белое небо ползут. Церкви нет на далеко. Но при поселке молельный дом. Про него наезжающие, власть имеющие люди и знают и не знают. Не раз закрывали и печати прикладывали к дубовой двери. Теперь тяжелая дубовая дверь на могучих навесах ходит свободно.

В том поселке живет Вячеслав с сыновьями, Вячеслав Яковлевич, пятый сын железного старика, сам ныне и давно сединами старик. Сюда выслан с младшим сыном Петром, за деяния, совершенные ими под фамилией Новоземовы в шумный год московского восстания. На большее осудить не смогли: улик грозных не было, а подозрения большие. Старший же сын, Павел, и вовсе свободным гражданином вышел из следствия. С отцом и братом здесь теперь по доброй воле. Но с той зимы, как впервые приехал сюда, дважды уже ездил в Москву и в Петербург и на Волгу.

Март в начале. Красные полосы на далеко по небу легли-разорвались. Часа через три и темь падет. Из молельного дома шли все трое. Дорога чуть наезжена, снег искрится и красны отблески. К дому своему подошли в молчании. Знают Павел и Петр, что не любит отец на ходу беседовать. Дом крайний в поселке; в сотне шагов по излогу речка-безымянка льдом заснеженным извивается. Валы снеговые по льду ветер протянул.

На крыльце под навесом сёл Вячеслав, тулуп сукном крытый распахнул.

— Али Бог весну шлет?

— Да уж скоро.

— Скоро уж.

Голосами радостными отцу ответили враз. И Петр, младший, краснощекий здоровяк, нагольный тулуп свой скинул, плечи расправил, лопату взял и полез по крутой лесенке на крышу.

— Капель скоро, отец. Не успеть тогда, протечет. Ишь, сколько навалило.

— Смотри, тепло все выпустишь, озорник.

— Не все, отец. Останется.

И улыбаясь, заработал в алой своей рубахе. А Вячеслав старшему сыну голосом неспешным и негромким:

— Так-то, Павел. Весна идет. Благовещение скоро, праздник радости несказанной. И к тому сроку, Павел, в нашей семье тоже праздник немалый будет. Знаешь, чай?

— Нет, отец. Ты не говорил. Или срок настолько уменьшили? Тебе про то, значит, вчера от урядника?

— Нет, не то. Срок как есть в порядке. Да разве я про то стал бы говорить, что вот, мол, праздник подходит? Или плохо мы живем? Не на цепи, не за решетками; небо-то вон оно — наше. Да разве отец твой и настоящей тюрьмы испугался бы? Эх, сынок…

— Правда, отец. Прости.

— А если б уж очень захотелось, разве бы мы с Петром не утекли бы отсюда! Да ты бы нам такую выдумку подстроил, что ни следу, ни пару…

— И это правда, отец. Разреши. Как еще подстрою!

И улыбнулся широко, чуть лукаво. А отец за локоть его взял, потянул, рядом с собой усадил. И чуть испугом глянули глаза Павла. Добр и крепко любит, но редко ласкает отец.

— Ну, как же, сынок? Какого праздника жду?

— Не знаю.

— Погляди-ка… В глаза погляди. И впрямь не знаешь. А кому бы и знать. Вот что. Свадьбу твою справим.

Встал-вскочил Павел. С бледного, задрожавшего лица глянули на Вячеслава испуганные и чуть даже враждебные глаза. Но тихо засмеялся Вячеслав и руку сына опять крепко взял.

— Не бойся, не бойся, сынок. Не на постылой женим. Веру любишь, она тебе и жена будет, а мне дочь. Да что ты…

Обеими руками руку отца Павел сжимал, перед ним стоя. И дрожал-качался. Усадил опять отец.

— Ну, давай поцелуемся… А ты с чего это, сынок, помыслил про меня, что дурное я затеял? Или мы с тобой враги какие…

Но сын не слушал. Глядел туда, где низкое-близкое солнце золотило-червонило и жемчужило врата своего за день успокоения. Лицо свое зарумянившееся отдавал дыханию золотой радости. А шапка оленьего меха на скамье.

— Что ты говоришь, отец? Прослушал, прости.