Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах (с иллюстрациями)

Бабушка Нина, привыкшая видеть хорошее во всём большевистском, вспоминала Куйбышев с воодушевлением: мол, это был «плавильный котел», для которого СССР пожертвовал самым лучшим. Жилья, однако, на всех не хватало, и большинство эвакуированных - рядовых инженеров, учёных, артистов - ютились в тесных квартирах в этой временной советской столице. Чего не скажешь о членах номенклатуры. Бабушка говорила мне, что её мучило чувство вины за то, что Хрущёвы вольготно разместились в двух просторных квартирах в доме 2а по Вилоновской улице - большом доме, где жили также семьи других политических деятелей, и от которого было рукой подать до живописного берега Волги.

Люба вспоминала с некоторым неудовольствием, что Нина Петровна и её дети вчетвером жили в пяти комнатах. Поначалу предполагалось, что вместе с ними будет жить Ксения Ивановна, мать Хрущёва, но она предпочла поселиться вместе с дочерью Ириной и двумя дочками Ирины, Ирмой и Роной, в трёхкомнатной квартире Любы.

Конечно, положение советской элиты в годы войны не шло ни в какое сравнение с тяготами, выпавшими на долю рядовых граждан. Моя няня Маша часто вспоминала, как в её бедной орловской деревне все мужчины ушли на фронт, и всю их работу делали женщины, в том числе пахали и сеяли. При этом весь собранный хлеб они были обязаны сдавать государству, себе не оставляя ничего. Десятилетняя Маша собирала полынь и одуванчики на суп и пекла оладьи из картофельных очисток на второе - если удавалось найти картошку.

А для номенклатуры существовали спецпайки, в два раза превышающие среднюю норму. Всё работающее население страны было поделено на пять категорий, в зависимости от важности их труда: партийные руководители, рабочие оборонных заводов, учёные относились к первой и второй категории; врачи и учителя - к третьей и четвертой; рабочие необоронных предприятий и служащие - к пятой. Так, если в продпаёк для первой категории входило 2 кг мяса, то для пятой - 1 кг[71]. Впрочем, для категорий с третьей по пятую эти нормативы оставались только на бумаге: мяса в магазинах не бывало.

Мои бабушка и дедушка с отцовской стороны умерли очень давно. Но я помню, как бабушка, Татьяна Блюмина - московский зубной врач (категория 4) из состоятельной еврейской семьи - рассказывала Маше, что в войну получала, в лучшем случае, 400 г хлеба в день. Её муж, мой дедушка, Сергей Петров, был профессором медицины (категория 3). Он говорил, что иногда им удавалось получить яйца вместо мяса (16 штук за 1 кг), но за всю войну они ни разу не видели масла. Зато в Куйбышеве, по словам Любы, у них в доме масло было всегда. Она могла бы жить ещё лучше, если бы Леонид, по настоянию мачехи, не посылал часть своего офицерского пайка Юрию и Эсфирь Эттингер, которые остались в Москве и очень бедствовали.

Люба не любила обсуждать этот аспект щедрости Леонида: она ревностно относилась ко всему в его жизни, что не касалось её. Впрочем, ревновала не она одна: в Куйбышеве в отношениях между членами семьи не всё было гладко. По свидетельству тёти Рады, сестра Никиты Сергеевича Ариша была постоянно недовольна Ниной Петровной из-за того, что та «помогает кому попало». Она и к брату своему имела претензии: мол, он там, высоко, у него всё есть, он понятия не имеет, как трудно приходится нам, простым людям. Но, конечно, она жила не как простые люди. Как и все другие родственники, она пользовалась теми привилегиями, которые давала позиция Хрущёва[72].

«Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Эту начальную строку из «Анны Карениной» любила цитировать моя начитанная бабушка, задумчиво добавляя к ней собственное умозаключение: «Война переворачивает всё с ног на голову и испытывает людей на прочность, даже когда нет ежедневных трудностей».

Поначалу я думала, это она о том, как вызволяла своих родителей из Западной Украины накануне нацистской оккупации. Для того чтобы без проблем миновать военные кордоны, ей посоветовали надеть советскую военную форму. «Всё прошло хорошо, - сказала бабушка. - Но когда дед узнал, как я использовала форму, он очень рассердился. Сейчас я не понимаю, как могла быть тогда столь беспечна. Но семья прежде всего, особенно во время войны. Впрочем, там, вблизи линии фронта, я пожалела, что больше не работаю пропагандистом. Я могла бы принести большую пользу армии». Теперь я понимаю, что она добавила это нарочно, чтобы смягчить получившееся противопоставление: она, с её семейным долгом, и Люба, с отсутствием такового.

Первой, кто подтвердил мои подозрения, оказалась Ирма, старшая дочь Ариши, бывшая нашей соседкой в доме на Кутузовском. В 1990-е годы, когда я собиралась писать книгу о бабушке Нине и других женах первых советских лиц, я спросила Ирму о том, как ей запомнилась семья и отношения в ней в военный период. Она сказала, что уже в 1942 году больше всего нареканий в семье вызывала Люба: «Лёня был тяжело ранен, почти не мог ходить и в октябре 1941 года прибыл долечиваться в Куйбышев. Поначалу она ходила к нему в госпиталь, а потом перестала, и Нина Петровна ходила вместо неё».

* * *