Пророчество Асклетариона

Страх перед смертью сделал Домициана жестокосердным. Он клялся в любви к своему народу, а за глаза называл его чернью и боялся его. Но больше всего государя раздражали астрологи, писатели и поэты, актеры, художники – все те, в ком он ощущал искру богов. Эти борзописцы и прорицатели, по мнению, Домициана были опаснее любых заговорщиков. Они были бунтарями духа. А в взбунтовавшемся духе он видел корни всех прошлых и грядущих заговоров.

Максим знал, что актера Париса он убил не только за любовную связь с Домицией… Информаторы, в коих никогда не было недостатка, не раз докладывали ему: Парис опять говорил крамолу, называя Домициана «злобным карликом». Писателя Гермогена Торсийского он казнил за то, что тот позволил себе некоторые неугодные Домициану намеки ув своей книге «История». Даже писцов, переписывающих «Историю», он велел распять на кресте.

Страх сделал его свирепым, и со временем свирепость его стала изощренней и коварней.

* * *

…Максим перенес эскиз весталки Валерии поближе к свету. Повернул холст и так, и этак. Подумал, присев на краешек старого дивана: «Нет, прав, прав Мастер, этот чудак Доктор Велес… Валерия совершенная по форме, но глаза её пусты, как у нынешней фотомодели, рекламирующей прокладки с крылышками». Рядом он положил незаконченный рисунок проводницы Любаши.

– А вот это – то… Ну, правда – то! Я вижу, чувствую… Это и есть Валерия с невинным и в то же время виноватым взглядом брошенной хозяином на улице болонки.

Нелидов отдвинул от себя законченный эскиз весталки, написанный маслом.

– К этой Валерии не потянет каяться… К таким женщинам тянутся за другим…

О том пире, устроенным цезарем на загородной вилле, потом была хорошо проинформирована его жена Домиция (не даром и она станет во главе заговорщиков против Домициана). Об этом Домиции «в картинах» рассказал секретарь императора Энтелл. Сильно захмелевший Домициан был с Валерий ласков и обходителен. Но чем мягче было начало, тем вернее был жесткий конец.

Под конец пира император велел снять с жрицы храма Изиды все одежды. Потом, ступая по пятой смене закусок, переворачивая кубки, подошел к прекрасной Валерии, увлек за шелковую полупрозрачную ширму и там силой овладел весталкой.

Префект претории Петроний Секунд, присутствовавший на казни Валерии, поведал Домиции и о том, как потом трое суток, пока юная весталка умирала в замурованной нише мучительной смертью, он приходил к «стене плача», садился на корточки и слушал, как умирает девушка.

Когда её вопли и рыдания достигли той грани, за которой начинается сумасшедствие, Домициан постучал камнем в стену, за которой смерть расправлялась с жизнью, и крикнул:

– Ты стонешь Валерия, как вчера стонала на ложе для любовной борьбы!.. Но не отчаивайся. Я тоже плачу вместе с тобой. Ты потеряла невинность. И я был вынужден поступить с тобой по закону. Ведь, по закону, который я свято чту, ты, нарушившая обет девственности, увы, уже не можешь служить в храме Исиды и носить белые льняные одежды… Ну, что, что я мог еще сделать для тебя, моя девочка?

Он прислушался к мертвой тишине, которая воцарилась в замурованном склепе Валерии.

– Я милосерден, доброта, как утверждает суровый префект Петроний Секунд[23], погубит меня окончательно… Я велел дать тебе, туда, в твой вечный домик, корзину с едой и кувшин вина с водой из целебного источника.

Он снова прислушался, приложив ухо к стене, за которой умирала Валерия.

– Испей этой целебной водицы, дитя мое, – назидательно сказал император, глядя, как предательски закоптило пламя факела в подземелье. – Испей, рекомендую… Эта вода продлит тебе жизнь.

9

Максим почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. На пороге стояла бродячая собака с добрыми виноватыми, как у всех бездомных псов, глазами. Нелидов не знал, что это за собачья порода заглянула в дом, предназначенный на окраине городка под снос. Болонка, бывший охотничий пес – жизнь и собачьих, и человеческих бомжей разделила и людей, и собак на два лагеря: имущих и не имущих.

Этот природный красавец, напоминавший чем-то Максиму бессмертного Бима Троепольского, забавно повернул голову, вывалив из открытой (будто улыбавшейся) пасти огромный язык, и виновато-просительно смотрел на нового постояльца «дома под снос». Левое ухо Бима было разодрано в жестокой схватке с жизнью или своими конкурентами за собачье выживание.

– Здорово, Бим Рваное Ухо! – улыбнулся Максим.

Собака с вечной готовностью дружить с неопасным для нее человеком приветливо завиляла хвостом.

– Э, брат… Вот угостить пока ничем не могу. Сейчас пойдем в центр этого городка, развернем вот эту картину с голой теткой, продадим ущербный шедевр – и тогда вместе попируем…

Бим Рваное Ухо понял, о чем говорил этот долговязый человек с такими же, как у него, добрыми и виноватыми глазами. Он радостно завилял хвостом и облизнулся «на сухую».

– Вот и ладушки, коль ты меня понимаешь…