Пророчество для Зэ

Масюся громко воскликнула, что начать нужно с того, перед кем в данный момент стоит кувшин вина, и пойти по часовой стрелке. Кувшинов было два: с красным вином и с белым. Один из них стоял перед Зэ. Присутствующие за столом выразительно посмотрели на Зэ, и он, протянув долгое «Э-э-э-э…», сказал:

– Никогда не задумывался по поводу страхов, но боюсь одной вещи, что моя мечта не исполнится. Наша жизнь проходит от будильника к будильнику, страсти вспыхивают и гаснут, друзья стареют, кредиты гасятся. И вдруг среди тягостного однообразия появляется мечта, большая и светлая. Она одновременно и конкретная, и расплывчатая. Она греет. Отвлекает мысли от болотной тины реальности. Она осуществима для того, кто выберет правильную дорогу. Ищешь дорогу, проходишь первые километры. Нет, не то, возвращаешься. Пробуешь другую, идешь – она заканчивается тупиком. Появляется паника, подпитываемая страхом: хватит ли времени, хватит ли твоей жизни на пробы и ошибки. Но идти надо, верить надо. Идешь опять по дороге, а страх уже несешь с собой. Сидит он на загривке, и как только вера в мечту ослабевает, сразу становится заметнее, тяжелее…

– А что за мечта? – спросила Масюся.

– Этого сказать не могу. Мечта заветная.

– Не густо. Для первого ответа принимается. Ваша очередь, Татьяна, – Родион Маркович, как всегда, был на коне и выполнял функции председателя собрания, хотя его никто об этом не просил.

Татьяна, спрятав хитрый прищур, появившийся в её глазах после признания Зэ, сказала:

– Пауков боюсь, змей всяких, мышей, особенно летучих. В общем, фобия у меня распространенная. Как представлю, что случайно крыса или мышь меня заденет хвостом и проведет по коже, у меня начинается приступ паники. Кричу, будто одержимая, не могу остановиться. До икоты. А если на самом деле подобная тварь не дай бог укусит меня, наверное, сразу умру от разрыва сердца.

Очередь перешла к Родиону Марковичу. Великий Магистр попытался изобразить нечто значительное. С важным видом и патетическим голосом он произнес:

– Боюсь великого и всё уничтожающего времени. Его одного и больше ничего. Пройдут столетия. Египетские пирамиды будут стоять, а вспомнит ли кто-нибудь про меня? Время сотрет с лица земли людей, которые меня знали. Уничтожит их вместе с памятью обо мне. Плоть превратится в прах, который развеется по ветру, память растает белым облачком на горизонте времени…

Саша не удержался и съёрничал:

– Попробуй остаться в памяти детей, внуков и правнуков, есть шанс пережить пирамиды. Правда, небольшой.

Родион Маркович окинул его испепеляющим взглядом, но ничего не сказал. Александр в свою очередь задумался, потом, видимо, пытаясь быть честным перед гостями, заявил:

– Есть у меня фобия. Такой постоянный страх, который где-то таится в груди и покалывает, как только дашь ему волю – страх бесполезных хлопот. Знаете, как бывает: живешь себе, живёшь, как вдруг появляется цель, причем цель стоящая. Начинаешь суетиться, хлопочешь. Обрастаешь обязательствами, но идешь к этой цели, как на гору, к вершине. Отбрасываешь всё, что тебя назад тянет. Рюкзак на плечах – долой рюкзак. Пальто тяжелое – налегке пойду. Друзей расталкиваешь, которые перед тобой по тропинке идут. Кричишь им: «Лыжню, лыжню!» В фигуральном смысле, конечно. А потом приходит понимание, что ты занимался пустой суетой, и цель сдувается, как гриб-дождевик, который долгое время скрывался от подошв гуляющих по парку прохожих и дожил до коричневого цвета и морщинистой кожицы. На пронизывающем ветру тебе холодно: пальто выкинул; под ложечкой сосёт, рюкзак в пропасть сброшен. Друга рядом нет, никто тебе закурить не даст…

– Давайте я Вам салатика подложу? – со смехом предложила Масюся. – По пути к цели, небось, изголодались?

– Я могу дать свою теплую шаль, вместо пальто, – поддержала Масюсю Анна Петровна, но при этом сразу смутилась и как-то съежилась.

Александр закатил глаза к потолку, как бы говоря: «Ах, женщины, женщины. Недоступны для Вашего понимания подвиги Дон Кихота Ламанчского».

Очередь перешла к управляющему. Чезаре к ужину сменил тёмно-зелёную ливрею на кардиган крупной вязки и выглядел добродушно и бесхитростно. Складывалось впечатление, что его чопорность ограничивалась границами служебного времени. С девяти до шести он – невозмутимый консерватор-администратор без мимики, жестов и единой живой морщины, а вечером – обычный пожилой человек, которому не чужды простые человеческие радости. Он окинул присутствующих насмешливым взглядом: