Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Встречаясь с Тютчевым в Петербурге в двадцатых числах декабря 1825 года, Погодин выражал понятное опасение, что правительство обнаружит в его повести "согласие с образом мыслей заговорщиков" и "притянет его к делу декабристов". Тютчев старался успокоить сотоварища. Вскоре он уехал в Мюнхен.

Никто из любомудров не привлекался по делу декабристов - даже Владимир Одоевский, издававший "Мнемозину" совместно с Кюхельбекером и состоявший в тесной дружбе со своим двоюродным братом (который был всего на год его старше), видным декабристом Александром Одоевским. И это не было случайностью.

Мы видели, что любомудров захватило общее настроение накануне 14 декабря. Но это все же представляло собой скорее подчинение мощному порыву внешнего мира, нежели глубокое внутреннее устремление. Характерно, что тот же Владимир Одоевский писал еще в 1821 году о своем брате: "Александр был эпохою в моей жизни". Именно - "был", а теперь для Владимира уже настала новая эпоха - "эпоха любомудрия". Известно, что каждый из братьев в годы, предшествующие 14 декабря, пытался обратить другого в свою веру, но эти усилия остались тщетными.

Любомудры относились к декабристам с подлинным уважением и сочувствием. Александр Кошелев вспоминал о "потрясающем действии", произведенном на него самого и его друзей казнью пятерых декабристов: "Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, - нет возможности; словно каждый лишался своего отца или брата". Владимир Одоевский впоследствии сочувственно цитировал слова Герцена о декабристском движении: "В нем участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России..."

И все же любомудры избрали совсем иной путь. Уже в 1824 году в "Мнемозине" Владимир Одоевский с совершенной ясностью высказал отношение любомудров к "практической" французской философии XVIII века, которой восторгалось предшествующее поколение: "До сих пор философа не могут представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века, - много ли таких, которые могли бы измерить, сколь велико расстояние между истинною, небесною философией и философией Вольтеров и Гельвециев". К этому суждению Одоевский дал многозначительное примечание: "По сему-то мы для отличия и называем истинных философов - "любомудрами".

Несколько позже, в 1826 году, Дмитрий Веневитинов писал: "Самопознание - вот идея, одна только могущая одушевить вселенную; вот цель и венец человека... История убеждает нас, что сия цель человека есть цель всего человечества; а любомудрие ясно открывает в ней закон всей природы.

С сей точки зрения должны мы взирать на каждый народ, как на лицо отдельное, которое к самопознанию направляет все свои нравственные усилия, ознаменованные печатью особенного характера. Развитие сих усилий составляет просвещение; цель просвещения или самопознания народа есть та степень, на которой он отдает себе отчет в своих делах и определяет сферу своего действия...

С этой мыслию обратимся к России и спросим: какими силами подвигается она к цели просвещения? Какой степени достигла она на сем поприще, общем для всех? Вопросы, на которые едва ли можно ожидать ответа... ибо беспечная толпа наших литераторов, кажется, не подозревает их необходимости. У всех народов самостоятельных просвещение развивалось из начала, так сказать, отечественного... Россия все получила извне... Оттуда (в смысле - отсюда. В.К.) совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности...

Началом и причиной медленности наших успехов в просвещении была та самая быстрота, с которою Россия приняла наружную форму образованности и воздвигла мнимое, здание литературы без всякого основания, без всякого напряжения внутренней силы. Уму человеческому сродно действовать, и если б он у нас следовал естественному ходу, то характер народа развился бы собственной своей силой и принял бы направление самобытное, ему свойственное".

Нетрудно заметить здесь предвосхищение ряда основных идей "Философических писем" Чаадаева, созданных несколькими годами позднее. Далее Веневитинов усматривает выход из положения в том, что "легче действовать на ум, когда он пристрастился к заблуждению, нежели когда он равнодушен к истине... Мы видим тому ясный пример в самой России. Давно ли сбивчивые суждения французов о философии и искусстве считались в ней законами? И где же следы их? Они в прошедшем...". Нет сомнения, что это мог бы сказать и Тютчев. Еще 13 октября 1820 года Погодин сделал в дневнике запись о своем разговоре с Тютчевым "о немецкой словесности, о преимуществе ее пред французскою...".

Правда, Веневитинов не очень уж обольщался всем этим: "Такое освобождение России от... невежественной самоуверенности французов было бы торжеством ее, если бы оно было делом свободного рассудка; но... мы отбросили французские правила не от того, чтобы могли их опровергнуть какою-либо положительною системою".