Проселок

Право, нет в этом ничего зазорного, не бог весть куда путешествуем, да и дела-то делаем ведь не хуже, оттого что попутно заезжаем, заходим, забегаем в пару-тройку интересных мест и подпитываем души информацией эстетического свойства. Ну, а если уж приспичило завернуть куда-то на денёк-другой, из Архангельска, например, на Соловки сгонять, или из Ташкента — в Бухару, из Владимира — в Суздаль, тут извольте раскошелиться, бухгалтера народ строгий, только «туда-обратно» и в срок, а как ты там вертелся внутри этого срока, им дела нет. Прямо сказать, одним из министерских соблазнов и утончённых привилегий для Альберта Васильевича в пору его «институтского» периода жизни было вот это известное всем качество аппаратной деятельности — возможность путешествовать по стране и даже за пределами её с благословения казны.

Нет, и всё-таки на первом месте у Лыкова всегда оставалось дело. А что до «культурничества» (так называла мама Альберта его увлечение местными достопримечательностями), то здесь, в сущности, и не надо было ничего-то изобретать — всякому ясно: Союз наш — это музей под открытым небом. Конечно, и Прага, и София (две зарубежные командировки уже пополнили лыковский реестр) — музеи тож, но когда в них ещё и столько магазинов, торгующих столь соблазнительными для восточного человека вещами, то музейные ценности как-то блекнут, душа как бы то не отворачивается от них, но теряет в своей чувствительности, странным образом сужается, а когда истрачивается валюта, чувствует себя такой усталой и опустошённой, что впору только лететь обратно, в родные необозримые дали, где ничто не отвлекает от созерцательного — поистине, православного — образа жизни.

Другое дело, что Елабуга с её многострадальным заводом (и не на месте-то основанным, этаким метастазом камазовской «опухоли», сулящим повторение челнинских бед — бездомья, безнадёжности, преступности — всего того, что неизменно приходит вслед, если города пристраивают к «производствам», а не ставят их на торговых путях) — Елабуга вполне могла бы обойтись и без Лыкова. Какой же прок читать лекции о «человеческом факторе» там, где этого самого фактора ещё и не нюхали, зато плачут от недостатка обыкновенного цемента, стальных труб и прочих «фондов»? Лыковская программа «управления трудовыми ресурсами отрасли», прямо скажем, была мертва от рождения, а теперь, с грустью думал Альберт Васильевич, и вовсе остался один только раскрашенный панцирь — министерский «приказ». Поэтому в город Елабугу Альберта Лыкова привела отнюдь не необходимость, а вполне понятное для поборника отечественной культуры желание преклонить колена перед могилой великого поэта.

Альберт Васильевич и сам понемногу сочинял, проще сказать — рифмовал, довольно бойко, прям-таки разговаривать мог четырёхстопным ямбом, и даже некоторые вирши свои — на взгляд, неплохо удавшиеся — заносил в книжечку записную; но чаще писал по случаю — поздравления, или эпиграммы, или пародии, — и, по прошествии времени перечитав и убедившись: не то, выбрасывал безо всякого сожаления. Что-то оставалось, конечно, по-настоящему выстраданное, но поскольку страдать Альберт не любил, а более стремился к новым впечатлениям, то и стихов стоящих, которые прочитать не стыдно, едва ли набралось бы у него десятка два. Поддавшись минутной слабости, он однажды понёс их в молодёжный журнал, угодил там на литспеца-консультанта по фамилии Коркин и через полчаса ушёл, совершеннейшим образом опозоренный.