Проселок

«Слушай, Алик, давай, переходи к нам». Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, они быстро перешли на «ты», и это ещё больше упростило завязавшиеся отношения. Лыков сидел на постели, зажав коленками туфлю, пытался распутать шнурок. Чего скрывать, он ждал этого предложения. «А почему бы и нет!» — так же громко прокричал в ответ, как бы не принимая всерьёз неожиданной распасовки, но когда «касталиец» вернулся в комнату — благоухающе-свежий, с хитроватой улыбкой на лице стареющего льва, он увидел своего нового молодого друга застывшим в нелепой позе с ботинком в руках и понял, что угодил в яблочко. Удобного случая долго ждать не пришлось; руководство отрасли решило укрепить отдел подготовки кадров «квалифицированными специалистами», и первым претендентом на открытую вакансию стал, разумеется, он, Альберт Лыков. Был тут ещё и дальний прицел: начальник сего набирающего силы подразделения готовился к выходу на пенсию, как говорят, досиживал, высокое начальство было им недовольно, а несомненная важность «человеческого фактора» обнаруживала себя повсюду и становилась, похоже, во главу угла министерской политики. Лыков быстро оценил обстановку, и вскоре с подачи его покровителя — как оказалось, «члена коллегии» — на стол министра тайно легла программа действий, нацеленная на вывод отрасли из углубляющегося день ото дня прорыва посредством «коренной перестройки работы с кадрами». Не лыком шит — скаламбурило «первое лицо», и в узком кругу вскоре заявило о себе мнение, что Лыков — будущий завотделом. И он действительно стал им, однако не раньше, чем предыдущий «зав» досидел своё и был с почестями отправлен «на заслуженный отдых». Для того потребовалось ни много ни мало три года и восемь месяцев. Касталийцы никогда не обижали друг друга.

К тому времени лыковская программа действий разрослась и углубилась, обретя свойства по-настоящему серьёзного документа, который готовился быть введённым в действие если и не самым высоким постановлением, то по меньшей мере — министерским приказом. Сам Альберт Васильевич преобразился незаметно для себя. Известно, что личность — это деятельность. Становясь лидером, человек словно открывает в своей душе потайную заслонку и выпускает на волю некоего джинна, чей характер до поры неизвестен и одинаково может оказаться принадлежащим тирану или миротворцу. Лыков не стал ни тем, ни другим; он быстро понял, что «игра в бисер», каковой услаждали себя руководители его ранга, требует навыков больше дипломатических и вообще проецируется вовне расплывчатым и к тому недодержанным негативом, никак не влияя на общий ход вялотекущей производственной жизни. Иногда родное министерство представлялось Лыкову гигантским вибратором, отделённым от основания столь надёжным амортизирующим устройством, что даже сотой частицы ватта выделяемой мощности не проникало в почву. Призрачный мир, где никому ничего не принадлежит, жил по своим законам, таким же фундаментальным, как законы всемирного тяготения, наследственности или психики человеческой. И главным, как быстро понял сообразительный Лыков, — а до того он просто не задумывался над подобной проблемой, — главной разрушительной силой и повелительницей всего в этом царстве упадка было отчуждение труда. Не успев расправить плечи, облечённые высоким доверием и — в меру — властью, Лыков почувствовал, как они сгибаются под тяжестью навалившегося знания, и ощутил горечь, источаемую недавно ещё милой его сердцу «кадровой программой». «Человеческий фактор», столь эффективно используемый во всём мире для повышения производительности труда, оставался для лыковского «управляющего звена» за семью печатями, а все идеи, питавшие введенный вскоре в действие документ, постепенно осыпались, не оставляя завязи. Лыков метался по стране, переезжая с завода на завод, меняя средства передвижения и страны света, и везде сталкивался с одним и тем же: апатия руководства, глухое недовольство рабочих, паралич снабжения, разваленный быт.