Прощай, Ариана Ваэджа! (СИ)

Сделав для себя какие-то выводы, она вышла из горницы на кухню и принесла оттуда три свечи, воткнула их в нечто вроде подсвечника — он и стоял на столе, видно для таких случаев, и зажгла. Степаныч подал ей деревянный ковш с водой, она поставила его перед свечками и начала бубнить:

— На море, на окияне, на острове на Буяне, на голой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий... как имя-то?

— Богдан он, — подсказал Арбенин.

— Раб Божий Богдан, — вполголоса декламировала она, — тоскуя, кручинясь тоской неведомой, в грусти недознаемой, в кручине недоказанной... Щемит, болит головушка, немил свет ясный, постыла вся родушка... Идут восемь старцев со старцем грозным, незваны, непрошены. Нашла беда лихая, залегла в сердце раба Божия Богдана.

Евлампия перевела дух, провела рукой над ковшом с водой и нараспев продолжила:

— Встали восемь старцев со старцем грозным... и сломали тоску! За околицу кинули, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста. Нигде тоску-отчаяние не приспрятали, нигде не укрыли! Кинулась тоска на остров на Буян, на море на окиян да под дуб мокрецкий. Заговариваю я раба Богдана от лихой тоски по сей день, по сей час, под сию минуточку. Слово мое никто не превозмогнет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

В это время три огонька заколыхались, словно на ветру, влево-вправо, и потянулись от свеч черные вихри дыма. Мелкими такими колечками...

На лице Арбенина появилось недоумение. И при чем тут тоска? Но хозяйка, видимо, знала толк в подобных делах. Закончив наговор, она повернулась к Арбенину:

— Пока на сердце грусть-тоска, не будет никакого излечения.

Потом она взяла ковш и сбрызнула водой лицо и руки Богдана:

— Вот так-то лучше!

Он лежал не шелохнувшись и не проронив ни слова. И только лишь на лице, до этого с отпечатанным выражением внутренней боли, пробежала волна какой-то живинки. Его глаза вроде чуть повеселели, а скорбные морщинки у переносицы — разгладились.

Знахарка обратилась к Степанычу:

— Лечить его надо! Беспамятный он!

— Знаю, Евлампия...

— Нам надо в Чердынь сегодня... — начал было Арбенин, но старик его резко остановил:

— Куда собрался-то? На свою погибель да на погибель своего друга? Вот и Христофор тебе наказал не рыпаться!

Он просительно посмотрел на Евлампию — только от нее и зависела судьба его гостей. И та, сделав для приличия паузу, сообщила:

— Помочь могу! Но и вы мне помогите! Вот ведь человек без дела здесь ошивается, а мне надо и дров на зиму наколоть, и огород прибрать...

Она смотрела на Арбенина таким проницательным взглядом, что он тут же и выдал:

— Как скажете! Правда, опыта уменя нет...

— Было бы желание! — вставил Степаныч. — А научиться всему можно...

***

Степаныч с Арбениным вышли из хаты Евлампии, когда солнце стояло в зените. Вторая половина июля выдалась необычайно сухой и почти безветренной. Так что солнце прожигало острыми лучами до костей. Знойный воздух висел над землей звенящим маревом, спрятаться от которого можно было разве что в тени... да и то — только там, где воздух не застаивался.

— Духота-то какая! — Арбенин поправил сбившиеся на глаза каштановые пряди. — Вот бы дождика!

— Подожди еще немного — и будет он... родимый! — усмехнулся старик. — Еще и с благодатью вспомнишь жару!

— А что? Здесь бывают сильные дожди?

— Здесь, Коля, все сильное: и жара, и дожди, и — морозы!

Вот так, за разговорами, они незаметно дошли до стариковской хаты. Надо, все же, и вещички забрать. Чего их разбрасывать по Ныробу?

Степаныч пошушукался с Ефросиньей и та принесла на дорожку, как и полагается всем путникам, шмоток сала, буханку вчерашнего хлеба да свежих огурчиков, видать, со своего огорода. А когда Арбенин поднял возле порога оставшийся богдановский сапог да зуб мамонта, старик хитро прищурился, а потом и выдал:

— Ладно, уговорил ты меня... так и быть — подарю тебе свою птицу! И для чего мне ее держать, когда уж и помру скоро? А тебе... видел по глазам, как они засветились-то, глядишь, она и сгодится.

Арбенин не выдержал и тепло обнял старика.

— Да ладно тебе... — улыбнулся тот. — Мы ж еще и не прощаемся. Но вот птицу лучше при себе держи...

***

Когда он вошел с котомкой и сапогом в руках в избу Евлампии, та сидела в ногах у Сиротина, сцепив руки на замок, и шептала:

— Так помнят святые евангелисты слово Божие, так крепка и нерушима и никем не сокрушима память моя. Аминь.

Видимо, читала заговор на укрепление памяти.

— А, вернулся уже? Пособи мне, нужно передвинуть скамью в другое место.

— Куда же?

Чтобы изголовье смотрело на север. Вот сюда...

Поднатужившись — крепко сколоченная лавка вместе с Богданом была все же тяжеловата, они подтянули ее как можно ближе к табуретке, на которой стояла кринка с водой, прикрытая холщовой тряпицей.

— Ты-то не знаешь, верно, о том, что наша родниковая водица все болезни из человека вытягивает, — певучим голосом проговорила Евлампия. — Только из этой посудины сам-то не пей, да и не трогай ее семь дней...

— А что так?

— Пусть настоится она да всю черноту и соберет в себя... а потом я куда подальше от дома унесу...

***