Прощай, Южный Крест!

Лурье подальше откинулся от Геннадия, пробежался по нему все замечающими глазами:

— Выглядишь неплохо… Хвалю, — он одобрительно хмыкнул. — У меня в Москве был приятель Виталька Герштейн, в милиции работал, так жена каждое утро давала ему в руки мятый рубль и говорила: "На тебе, Виталий, деньги и ни в чем себе не отказывай". Он брал рубль и уходил. Вечером приходил сытый, пьяный, довольный собой, с трешкой в кулаке. Протягивал ее жене: "На тебе, Софочка, три рубля на цветы. Спасибо тебе, что ты у меня есть, такая хорошая…"

Такие встречи, как с Лурье, могут изменить климат внутри человека; огляделся Москалев и увидел детали, которые еще двадцать минут назад не видел, — смотрел в упор и не замечал; на берегу были и небольшие, с ладонь величиной крабы, копошившиеся в радужной пене, выброшенной на берег, и разноцветные мокрые камни — драгоценная несметь, растянувшаяся на несколько пустынных километров, и оглаженные волнами деревяшки, смахивающие на лики древних ацтекских богов… Господи, да не только это было, нужно лишь всмотреться и понять, что в мире сохранились и тепло, и радость, и богатство, какое бы зло оно ни приносило, и вера…

— Я знаю, о чем ты думаешь, Гена.

— О чем?

— О том, что на хрена козе баян.

— Я все понял, — проницательно проговорил Москалев.

— А раз понял, то уходи отсюда скорее… Бегом. Эта баржа погубит тебя.

— Куда уходить?

— Да хотя бы на другой конец острова Чилоэ. Там тоже для тебя найдется место.

Покосившись на крабов, которые решили атаковать его башмаки, — видать, обувь понравилась им, вполне годилась для ужина (вместе с хозяином), Москалев с сомнением пожал плечами.

— Тут и бугор очень неплохой, — сказал он, — Фобосом зовут…

— Бугров тебе в жизни попадется еще много. Главное — сохранить себя. Ты должен сохранить себя, Гена. Хотя бы ради своего Валерки.

Геннадий почувствовал, как в спину ему, в хребет вцепилось что-то горячее, он согнулся, зашипел, с трудом продавливая воздух сквозь стиснутые зубы, — он словно бы стремился побыстрее выплюнуть из себя боль.

— Ты чего? — поинтересовался Лурье.

— Да к старым владивостокским болячкам прибавились болячки чилийские, здешние… Допекают, будь они неладны.

— Помню, помню. — Губы у Лурье сострадающе дернулись, опустились, образовав печальную скобку и некоторое время так и держались; Москалеву неожиданно сделалось жаль Лурье больше, чем самого себя, он не выдержал, опустил глаза на захватывающе красивую россыпь цветных камней, накрытых прибоем. — Помню, — снова проговорил Лурье…

Кое-какие болячки, нажитые Москалевым здесь, были ему известны, Геннадий о них рассказывал, но рассказывал не о всех. Да и говорить о них Москалеву вообще не хотелось.

Идти на баржу тоже не хотелось: с нее надо было исчезнуть, ни с кем не вступая в разговоры, даже с Фобосом. Забрать пакет с бритвенными, полубритвенными и прочими пожитками и раствориться в пространстве.

Боль, прилипшая к его спине, готовая свернуть человека в бублик, неожиданно попятилась и сдала позиции, Москалев выпрямился. Спросил:

— А что со шхунами, которые я привез с острова Пасхи? Ни тебя, ни француза я так и не сумел найти.

— Я знаю. Я в этом виноват — сказал Лурье. — Француз, человек легкомысленный, отказался от намерения создавать какую-либо промысловую компанию, шхуны продал и умотал в свой Париж. Я, Гена, остался на бобах, а вместе со мною и ты. — Лурье замолчал, виноватое лицо его потемнело. — Собственно, я сюда приехал специально, чтобы повидать тебя, помочь, если это нужно.

— Как узнал, что я тут?

— Чили — страна маленькая, здесь всем друг про друга известно всё. Особенно, если речь идет о русских.

— Понятно. — Геннадий с шумом втянул в себя воздух, выдохнул, окончательно избавиться от боли можно было только так — путем разных упражнений.

— Есть у меня приятель на той стороне острова, — сказал Лурье, — перемещайся-ка ты к нему, Гена. — Лурье качнул головой, метко подбил носком ботинка один из цветных голышей и отправил его в воду "печь блины". — А на барже тебе хватит плавать.

Москалев был с ним согласен, но до этого решения еще предстояло дорасти, созреть, — очень не хотелось обижать обитателей баржи, ведь они не желали ему ничего плохого, и прежде всего — сам Фобос, который и принял его, и обогрел, все понял и не задавал лишних вопросов.

Лурье открыл карман потертой кожаной сумки, — кожу он любил и считал лучшим галантерейным материалом из всех прочих, наверное, любовь эта досталась ему по наследству от отца-полярника, привыкшего покорять Север в коже и мехах, — достал оттуда визитную карточку, черкнул на ней несколько слов по-английски.

— На, — протянул визитку Геннадию, — найти этого человека очень просто, его знают не только все вижучи и их собаки, но и все пингвины, живущие на острове Чилоэ.