Прощай, Хемингуэй!

Хотя, честно говоря, он предпочел бы жить в Испании, поближе к вину, быкам и кишащим форелью ручьям, однако роковой исход гражданской войны привел его на Кубу, ибо если он в чем-то и был уверен, так это в том, что не желает жить ни при католико-фашистской диктатуре, ни у себя на родине, где восторжествовал квазифашистский консерватизм. Куба стала удовлетворительной альтернативой, и он был благодарен ей за то, что она подарила ему сюжеты и персонажей и он смог написать здесь несколько книг. Но этим все и ограничивалось, остальное же было уступкой, компромиссом, и теперь — только теперь — он с раздражением вспоминал свои прежние слова, произнесенные под воздействием винных паров, свое вранье о том, что он якобы ощущает себя кубинцем.

— Знаешь, о чем я больше всего жалею?

— О чем?

— Я столько лет живу на Кубе и ни разу не влюбился в кубинку.

— Ты даже не представляешь, что потерял, — твердо заявил Каликсто и усмехнулся. — Или чего избежал.

— Тебе нравится быть кубинцем, Каликсто?

Тот снова улыбнулся, но сразу же сделался серьезным.

— Что-то я сегодня ни хрена тебя не понимаю, Эрнесто.

— Не обращай на меня внимания. Сегодня у меня мысли немного путаются.

— Не расстраивайся, наверно, у тебя сейчас такая несчастливая полоса.

— Вот что меня беспокоит. — И он снова продемонстрировал фэбээровский жетон, который до сих пор сжимал в кулаке.

— Тебе не о чем беспокоиться. Я с тобой. И Рауль сказал, что чуть позже заглянет сюда…

— Да, я знаю, что вы оба со мной. А теперь скажи мне: человека убить легко? Или все-таки трудно?

Каликсто весь напрягся. Видно было, что ему не хочется ворошить прошлое.

— Мне было легко, даже слишком. Мы упились в стельку, тот тип подошел, выхватил нож, и я всадил в него пулю. Все очень просто.

— А другие говорят, что это трудно.

— А ты сам как думаешь? Что ты чувствовал, когда убивал?

— Кто тебе сказал, что я кого-то убивал?

— Не знаю, люди говорили или ты сам… Ты ведь на стольких войнах побывал. На войне люди убивают друг друга.

— Это правда. — Он погладил автомат. — Но мне не пришлось. На своем веку я много убивал, даже слишком много, но все это были не люди. Хотя думаю, что смог бы убить человека… Значит, если кто-то появится здесь и начнет мне угрожать, ты сумеешь…

— Не говори мне об этом, Эрнесто.

— Почему?

— Потому что не заслужил ты, чтобы тебе угрожали… И потому что ты мой друг, и я буду тебя защищать. Только вот помирать в тюряге не очень-то сладко, наверное.

— Да, наверное. Забудь о том, что я тебе сказал.

— Когда я вышел на свободу, то дал себе клятву, что, во-первых, в рот больше спиртного не возьму и, во-вторых, что живым за решетку не вернусь.

— И ты правда с тех пор не пил?

— Ни капли.

— А ведь тогда было лучше. Ты пил ром и рассказывал удивительные истории.

— Это ты у нас рассказывал истории, а не я.

Он поднял глаза на Каликсто и вновь поразился отсутствию седины в его жгуче-черной шевелюре.

— В том-то все и дело: я хочу рассказывать истории, но уже не могу. У меня всегда был наготове целый мешок замечательных историй, а теперь он опустел. Я переписываю старые вещи, потому что мне ничего не приходит в голову. Я конченый человек. Ужасно, но это так: именно конченый. Никогда не думал, что старость такая штука. Ты ощущаешь себя старым?

— Иногда. И даже очень старым, — признался Каликсто. — И тогда я включаю мексиканскую музыку и вспоминаю, о чем всегда мечтал: о том, что, когда стану старым, поеду в Веракрус и заживу там. Это мне помогает.

— Почему в Веракрус?

— Это был первый город за пределами Кубы, где я побывал. Здесь я слушал мексиканскую музыку, а там мексиканцы слушают кубинскую, и женщины у них красивые, и с едой порядок. Но я знаю, что не поеду ни в какой Веракрус и помру здесь дряхлым стариком, так и не выпив больше ни одной рюмки.

— Ты никогда мне не рассказывал про Веракрус.

— Мы никогда с тобой не говорили о старости.

— Это правда, — признал он. — Но уехать в Веракрус никогда не поздно… Ладно, лучше я пойду спать.

— Ты хорошо спишь?

— Дерьмово. Но завтра я собираюсь писать. Хотя ничего не приходит в голову, я должен писать. Всё, пошел. Писательство — это мой Веракрус.

Он улыбнулся Каликсто и пожал ему руку. Потом поднялся на ноги, опершись на автомат, и вгляделся вглубь усадьбы. Ветерок утих, и установилась полная тишина.

— Отдай мне пушку, Эрнесто.

Каликсто тоже встал, использовав в качестве опоры сук от дерева. Хемингуэй обернулся:

— Нет.

— А если заявятся люди из полиции?

— Мы побеседуем с ними. Никто из-за этого не сядет за решетку, ты уж во всяком случае.

— Я хочу обойти всю усадьбу.

— Думаю, что не стоит. Тот, кто выронил здесь это, уже ретировался.

— На всякий случай, — настаивал Каликсто.

— Ну хорошо… Но тогда оставь мне револьвер, который тебе дала моя жена.

— Но, Эрнесто…

— Никаких «но», — сказал он, начиная сердиться. — Не бойся, за решетку никто из нас не угодит, за себя уж точно можешь не беспокоиться. Давай револьвер, я же сказал…

После секундного колебания Каликсто протянул ему оружие, держа его за дуло.

— Эрнесто… — возмущенно начал он, глядя, как хозяин засовывает револьвер за ремешок шортов.