Прощай, зеленая Пряжка

Спасибо, Виталий Сергеевич, спасибо, голубчик! Я только на вас надеюсь!

Виталий зашел в ординаторскую и позвонил оттуда сестрам, чтобы привели Прокопович. Оказалось, она в саду. Ну вот, гонять за нею кого-нибудь в сад из-за нудной мамаши!,

Значит, приведите из сада, — приказал он холодно.

Могли бы и не говорить ему про сад: раз он просит, надо без лишних разговоров привести.

Прокопович вошла в тамбур, на мать не взглянула, сразу подошла к Виталию.

Женечка! — вскрикнула мать. — Это же я! Что же ты?

Прокопович не обернулась.

Я так и знала, Виталий Сергеевич, что из-за нее. Хорошо гуляла, погода сегодня, вдруг уводят. Даже прогулку должна испортить, даже погоду! И чего ходит? Ключ, небось, не отдает! Пусть ключ отдаст. И напрасно ходит, все равно говорить не буду! Так и знала, что придет, так и знала, что весь день испортит! Я вам написала Виталий Сергеевич. Вам, а не ей. И если еще придет, вы меня не зовите, перечитайте письмо и все. Вот. И я пойду, хорошо?

Виталий кивнул сопровождавшей Прокопович симпатичной Алле.

Женечка! — крикнула вдогонку мать.

Та не обернулась. Захлопнулась дверь.

Вот так. Я же вам говорил!

Что же это, Виталий Сергеевич?! Как же?!

Я же вам объясняю: болезнь.

А что она пишет? Покажите, что она пишет!

Сейчас прочитаю, подождите. Это все-таки мне написано.

Но как же! Я же мать!

Сначала я прочитаю.

Крупные буквы, энергичные. Видно, что написано разом, в порыве.

«К ней я больше не выйду. Я выйду отсюда сама или вообще не выйду. Мне надоело жить с людьми и быть отгороженной от них стеной и говорить с ними на разных языках. Все мои лучшие дела, к которым она прикасается, на которые трачу свои силы — она портит. Я человек, я взрослый самостоятельный человек. А не даешь мне той любви, которая нужна мне для жизни и борьбы, то и уходи от меня. А не уходишь, так я сама уйду. К ней я больше не выйду. Все. Когда я выйду отсюда из больницы одна, весь мир мне покажется в новом радостном гнете. Дышать будет легче. Пора наконец оборвать эту

зарвавшуюся женщину и дать ей отпор, человеку, который ни разу за свою жизнь волю не проявил, во всем жизненном своем пути положился на „тетю Катю”. Ни разу я не слышала от нее доброго слова о других людях, кроме как восхваление этой пресловутой „тети Кати”. А я знаю, что люди могут быть и плохие, и хорошие, и я хочу жить с людьми, чтобы хорошей быть с хорошими и давать сильный отпор всем вредным. Яне хочу жить с человеком, который никогда ни в чем мне не помог. Сколько молодых людей у меня было, а хоть бы об одном из них она со стороны замолвила хоть одно доброе слово. Ведь со стороны виднее. Нет, не хочет она мне добра. А я это знаю по себе. Я до прошлого года еще никому не пожелала добра, не была доброй, просто не знала, что это такое. Пусть бы она испытала и узнала то, что сейчас знаю я. А узнала я и дружбу, и силу людей, и их доброту, и их стань. Не хочу жить с этой женщиной!»

Виталий стоял потрясенный. Ни разу еще он не встречал такого точного и мучительного выражении чувства разлада с миром! Да, это и есть шизофрения.

Но у Веры другая форма! Вера такой не будет! Не должна быть! Если Виталий все время будет с нею, будет следить за ее состоянием! Нет-нет, Вера такой не будет!

Виталий Сергеевич, так что же вам Женечка пишет?

Все то же, к сожалению, что не хочет вас видеть. Так что подождите. Постараемся лечить.

Но вы вылечите ее? Я вас как мать прошу!

— Лечим, как можем, просите не просите. А гарантий никаких дать не можем, вы уже знаете, надеюсь.

Да, никаких гарантий… Никому…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Дозы инсулина были еще маленькими, так что не наступало даже сонливости. Только быстро начинало ужасно хотеться есть, и никогда еще Вера не ела ничего более вкусного, чем больничная каша.

Поев, Вера спешила уйти из палаты: больные в коме казались ей мертвыми, и страшно было смотреть на погружение в смерть. И еще страшнее было думать, что такие же погружения предстоят и ей. Какое странное лечение — лишать сознания, а потом возвращать! А эти — дергающиеся, кричащие, с которых снимают по десять мокрых простынь! Какие все в это время некрасивые! Вера привыкла всегда быть красивой, ей и мама часто говорила: «Какая ты красивая во сне, мой Колокольчик!» Так неужели и она будет такой же? Красной, залитой потом, с искаженным лицом? И подойдет Виталий Сергеевич, увидит?

Виталий Сергеевич часто заходил в палату. И к ней, конечно, и к Костиной, у которой курс уже заканчивался — тридцать ком, тридцать погружений в смерть! Раньше Вера, если бы рассказали, не поверила бы, что можно выдержать такое, а Костина была совсем здоровой на вид и развлекалась тем, что без конца гадала себе и другим на картах. О своей болезни, из-за которой попала сюда и вынесла такое лечение, она никогда не заговаривала. А Вера и не спрашивала.