Прощайте, скалистые горы!

Расстелив полушубок на нары, Ломов сел. Низкий потолок комнатушки не позволял ему стоять во весь рост. Две койки из досок от ящиков из-под консервов образовали угол. Небольшое окно затянуто промасленным полотном. У окна — небольшой, как в вагонном купе, стол, рядом — грубо сбитая скамейка. За неимением досок защитники Рыбачьего строили жилища из камня и торфа. Рубили кустарник, плели плетень. Со стен, с потолка осыпалась земля, в трещины прорывалась поземка. Оклеивали землянки газетами. Становилось светлее, уютнее. Но газеты быстро тускнели от коптилок и карбидных ламп, рвались, обвисая лохмотьями. С получением почты оклеивали снова.

В комнатушку вошли матросы.

— Товарищ лейтенант, возьмите телогрейку, а то у нас прохладненько стало, — предложил с виду самый старший из матросов Шубный. Ломов заметил в его курчавых волосах густую седину.

— Спасибо… товарищи.

Шубный немного помялся и с ласковым добродушием сказал:

— Мы вот с Титовым сейчас за хворостом пойдём для бани. Утром приходите помыться, с дороги — самый раз.

Разговаривал он певуче, с говорком на «ё». Чувствовался настоящий северянин.

— И за это спасибо. Обязательно приду, — ответил Ломов.

— Товарищ лейтенант, вы издалека? Не земляк ли? — спросил матрос Борисов.

— С Волги, саратовский.

— Издалека, — разочарованно произнёс Борисов. — Я ленинградский.

— Какой ты, Мишка, ленинградский! Твои же Струги Красные к Псковской отошли. Ты уж говори: «Мы псковские», — подшутил Мельников.

Рядом с землянкой вдруг грохнул разрыв снаряда, потом ухнуло где-то в стороне. Ломов накинул шинель и вышел из землянки. За ним выбежали матросы.

В небе разорвался осветительный снаряд и, плавно покачиваясь, стал опускаться над полуостровом.

— Осветительные бросает, дрожит, собака, — произнёс кто-то.

К Шубному подошёл Титов, дал ему клинковый штык.

— Пойдём, Фома, а то без дровишек останемся, — сказал он, расправляя чёрную пушистую бороду.

Они быстро скрылись в темноте, направляясь в сторону переднего края, где ещё сохранился небольшой кустарник.

Старшина роты мичман Чистяков проснулся раньше обычного. Его богатырское тело не умещалось на нарах. Спал он «калачиком» или подымал ноги на фанерную стену. Часто ругал тех, кто строил эти нары, не рассчитывая на его рост.

Под соломенной подушкой мичмана лежал большой кисет, в который можно было поместить три месячных пайка махорки. Курил он много и даже ночью.

Вставать Чистякову не хотелось. Он набил трубку махоркой, зажёг спичку и увидел лежащего Ломова. Соображая, кто бы это мог быть, он опять зажёг спичку.

— Дневальный! — вполголоса позвал Чистяков.

Никто не ответил. Слышалось ровное дыхание спящих, кто-то громко храпел. Чистяков встал, вышел из комнаты.

— Мельников! Ты оглох, что ли?

— Вроде нет, товарищ мичман, письмом увлёкся, а что?

— Кто это у меня там спит, лейтенант какой-то?

— Не какой-то, а командир нашего взвода, — ответил Мельников, кладя карандаш.

— Когда прибыл?

— Вчера, перед отбоем.

— Что же меня не разбудили?

— Он с командиром пришёл. Песни пели, а потом фрицы так долбили по нашей сопке, аж страсть, — приврал Мельников. — В такую трескотню нельзя было не проснуться. Вас будить, знаете как… а пушек в роте нет.

— Это зря, я очень чуткий.

Мельников не выдержал и рассмеялся.

— Баню ушли топить?

— Ушли Титов с Шубным.

— Порядок, — сказал Чистяков и направился в комнатушку.

Мичман зажёг спичку, стряхнул со стола хлебные крошки и, передвинув из-под своих нар к нарам Ломова серую оленью шкуру, взял свёрток с бельём и направился в баню. У порога он остановился и, подозвав Мельникова, строго сказал:

— Смотрите, чтоб порядок был!

ГЛАВА 2

Капитан-лейтенант Федин в первые дни войны командовал торпедным катером. В одном из боёв катер был сильно повреждён и вышел из строя. Федин попал на сухопутный фронт в морской отряд, дрался на подступах к Мурманску во время тяжёлых декабрьских боёв 1941 года, воевал у реки Западная Лица. Потом получил назначение в бригаду морской пехоты и с тех пор связал с нею свою жизнь. Он полюбил морскую пехоту. А когда выходил к морю и видел корабль, подолгу смотрел на него задумчиво и печально.

Федину было около тридцати лет. Неторопливый, с добродушным выражением лица и глубокими ямочками на щеках, он казался покладистым и невозмутимым офицером. В то же время он был строгим, волевым командиром, в меру серьёзным и весёлым, а в бою бесстрашным.

Ломов пришёл к Федину сразу же после завтрака. Командир роты усадил его напротив себя, застегнул воротник заметно поношенного, но аккуратно сидевшего на нём тёмно-синего кителя, вытер платком большую лысину и сказал:

— Автобиографию твою по лицу вижу: до вчерашнего дня учился, теперь, та-скать, женили на взводе и отделили… — Федин говорил тихим и глухим голосом. — Однако коротко расскажи о себе…

Ломова такое начало разговора ободрило. Он думал, что командир роты для продолжения знакомства устроит ему экзамен по сухопутной тактике.