Прощание по-английски

Пока Оксана хлопотала, мальчик в упор разглядывал меня. Ну а я так же внимательно рассматривала маленького инвалида. Миша Шишкин явно был старше, чем мне показалось сначала. При первом взгляде на мальчика я дала бы ему на вид лет семь, но сейчас решила, что ему лет двенадцать — его глаза смотрели с таким выражением, какого не бывает у семилетних. Мальчик был болезненно худым, ножки в белоснежных носках неестественно свисали с коляски. Лицо бледное, с землистым оттенком. Волосы давно нуждаются в стрижке. Большие темные глаза. Взгляд человека, лишенного иллюзий.

Что, черт подери, происходит в этом доме, таком благополучном с виду?!

— Вы работаете на моего папу, да? Он вас нанял? А для чего? — спросил мальчик. Дикция у него была не очень — видимо, повреждена нижняя челюсть.

Ого! Значит, передо мной сын Сергея Шишкина…

— Я телохранитель. Охраняю Виолетту.

Мальчик едва заметно усмехнулся:

— Да, сестру надо охранять получше. А то она самой себе вред причинит, чего доброго.

Меня удивило это точное определение — за два дня, проведенных в Шишках, я сделала точно такой же вывод.

— А вы видели наших волков? — поинтересовался Миша.

— Только одну волчицу — Машку, — честно ответила я. — Она на меня прыгнула, представляешь? Хорошо, что там была сетка…

Глаза мальчика загорелись:

— Прямо бросилась, да? Сожрать хотела?

— Ну, это вряд ли. Скорее напугать.

Миша разочарованно вздохнул и сказал:

— А мне папа запрещает ездить в лес. Говорит, волки могут меня съесть.

— Миша, что за глупости ты говоришь! — вступила в разговор Оксана.

Мальчик так посмотрел на медсестру, что я поняла — отношения между этими двоими, запертыми в клетке третьего этажа, еще хуже, чем мне показалось сначала.

Девушка ушла за ширму и принялась там чем-то демонстративно греметь.

— Сама дура! — громко сказал мальчик. Медсестра сделала вид, что не услышала. Я встала, ополоснула чашки, вылив воду в кадку с пальмой. Миша прыснул в ладошку. Я налила нам чаю. Миша положил себе шесть ложек сахара и еще взял шоколадку. Пил и ел он равнодушно, коричневая слюна стекала у мальчика по подбородку, и я старалась не смотреть на него, чтобы не смущать. Подняв глаза от чашки, я встретила взгляд Миши — взрослый, все понимающий. Я взяла салфетку и протянула мальчику. Тот неловко утер подбородок.

— У меня челюсть сломана, — объяснил мне Миша. — Это после аварии.

— Ты попал в аварию? Тебя что, машина сбила?

Глаза мальчика вспыхнули.

Мне довольно часто приходилось общаться с людьми, получившими тяжелые травмы. Некоторые оставались инвалидами. Окружающие обычно стараются не затрагивать в разговоре с ними тему несчастного случая, чтобы не травмировать больного воспоминаниями. Но ведь несчастье для пострадавшего — единственная реальность. Именно это занимает его больше всего. Так какой смысл переводить разговор на другую тему, отвлекать больного от того, что ему действительно интересно? Чтобы уберечь себя от уколов вины и стыда?

— Расскажи мне про аварию, — попросила я.

— Ну, это давно было, — устроившись поудобнее, важно проговорил мальчик. Несчастье сделало его значимым, он в кои-то веки был в центре внимания. — Семь лет и четыре месяца назад. Я был маленький. Но все отлично помню. Мне было пять лет. Мы ехали в машине — мама, дядя Игорь и я. Мы ездили в загородный домик и возвращались в город. Дядя Игорь был за рулем. Мама о чем-то спросила его, он отвлекся… И мы не вписались в поворот. Мама и дядя Игорь погибли. А я остался инвалидом.

Так я и знала! Кажется, я знаю, кто такой этот самый дядя Игорь. Это Севастьянов, отец Юрочки и муж Изольды Николаевны… Значит, Севастьянов и супруга Сергея Шишкина погибли вместе.

Я обратила внимание, что мальчик рассказывает про смерть матери равнодушно — очевидно, Миша ее плохо помнил. Еще бы, большую часть своей коротенькой жизни он прожил в этом вот кресле.

— Папа сначала пытался меня вылечить, — продолжал мальчик свой рассказ. — Мы все время ездили по врачам. В Германии были, в Америке… но потом медики сказали, что ничего поделать нельзя. И вот уже два года я живу дома.

— Однажды я тоже получила травму позвоночника и не могла ходить. Только это было недолго — два месяца, — сказала я.

— Два месяца — это ерунда! — махнул рукой Миша.

Я кивнула. Хотя мне те два месяца вовсе не показались «ерундой». Я вспомнила свой панический страх перед врачебным обходом. Вспомнила ночи без сна, когда мысли совершают все тот же бесконечный круг: «Неужели это навсегда?», «Как мне теперь с этим жить?», «А может, добраться до окна и покончить разом с болью и страхом?».

Я восстановилась за два месяца. Врачи говорили, что это чудо, что у меня феноменальная воля к жизни… на самом деле это страх заставлял меня часами заниматься лечебной гимнастикой, а потом корячиться на тренажерах.

Мы обменялись понимающими взглядами.

Оксана выглянула из-за ширмы — девица явно подслушивала — и сладким голосом проговорила:

— Мишеньке пора отдохнуть!

Мальчик протянул мне через стол руку. Я пожала ледяную ладошку и встала.