Прошедшие войны

— Ты постарайся своровать в грелку спирт. У меня есть еще одна полная грелка. Берем с собой компас, спички, маленький топорик, нож, бинокль, сухари — все. Ну, кроме этого у меня мои две тетради и еще кое-что. Лишнего ничего не брать. У меня есть два рюкзака. Как только река вскроется — даю знак, сбор здесь, и вперед. А теперь иди к себе. Хорошо по возможности ешь и отдыхай. Больше болтать пока не о чем.

Перед расставанием крепко обнялись: они поняли, что их судьбы связались воедино, и думали они теперь об одном.

* * *

Все последующие дни для Цанка были очень длинными и мучительными: он не находил себе места; нервничал; ко всем приставал. А по ночам он никак не мог заснуть. Он снова и снова обдумывал, как это все будет, сильно переживал, даже дрожал от страха. Тысячу раз он принимал решение, что пойдет к Бушману и откажется, но утром он снова видел, что кругом творится, и ему с нетерпением хотелось бежать хоть куда и поскорее. Измученный и усталый от переживаний, он только под утро погружался в сон; тогда ему снилось, как он с трудом бежал по каменистому руслу реки, ватные ноги двигались с трудом, он задыхался, а вслед ему шла погоня — черные здоровенные злые овчарки сбили его с ног, хотели вцепиться в его длинное худое горло, он сжался в комок, закрыв руками голову и шею, а острые зубы собак кусали все его костлявое тело. Наконец подошел огромный белобрысый солдат, с силой резко схватил за плечо и гаркнул: "Вставай!"

Цанка с ужасом вскочил, рядом стоял весь красный от спиртного светловолосый начмед.

— Вставай! Ты что это дрыхнешь каждый день до обеда? Что, в бараки захотел? По чистому воздуху соскучился?

Холодный пот ручьями стекал по лицу и телу Арачаева. Дрожа от холода и переживаний, Цанка на ходу натягивал поношенную обувь и, превозмогая слабость и тошноту, приступал к своим обязанностям завхоза.

Так продолжалось еще несколько дней. И без того ослабленный организм Арачаева с трудом выносил груз непомерных душевных переживаний. Синие глаза стали серо-желтыми, налились кровью, впали. Как переспелая горная слива стали впадины вокруг глаз. Противоречивые мысли мучили сознание молодого Цанка, и главное переживание было в том, что не мог свободно и гордо объявиться в своем родном селе, в родном доме. Судьба вечного беглеца, преступника и гонимого человека страшила его. Однако остаться навсегда здесь, в общей трупной свалке пугало еще больше. И наконец, после долгих терзаний, как-то вечером он принял окончательное решение, что надо бороться за свою жизнь и надо бежать из этого проклятого места. "Если я дойду до родного аула, — думал Цанка, — то самое худшее, что меня ждет, — так это человеческие похороны на родном родовом кладбище. Что может быть прекраснее этого! Все равно этим все и кончится!"

Успокоенный этими мыслями Цанка в ту ночь заснул мертвецким сном. В эту ночь ему снились красочные сны: вот он скачет на коне по родным горам; а это праздник села возле родника — это танцы, веселье, пение; вот он танцует со своей любимой девушкой — Байсари, а родители, сестры и брат, дети и даже жена от души хлопают им в такт лезгинки. Наконец, он остался один, лег в высокую траву, пахнущую летним зноем, ему за ворот и по ногам ползают, щекоча, муравьи, трещат кузнечики, и где-то в кустах запищали в играх мыши. Обмельчавший к лету родник ласково играл на камнях и перепадах. Стрекозы озабоченно носились вдоль воды, соревнуясь меж собой изяществом и стремительностью полета.

Вдруг что-то надвинулось: огромное, безмолвное, тяжелое. С равнины, с севера повеяло коварной прохладой и мерзкой сыростью. Стал падать дождь. Стало темно… Цанка открыл глаза. Перед ним, загораживая падающий из окна свет, стоял сытый и пьяный начмед. Он ничего не сказал, только зло улыбнулся и вышел. Удивительно приятный шорох радовал слух, будто мать пела колыбельную песню. За окном шел торопливый дождь. Цанка с удовольствием прикрыл глаза, и глубоко заснул. — Арачаев, вставай, вставай, — говорил ему сосед по палате, — уже обед дают.

Цанка, лежа в постели, не раскрывая глаз, с удовольствием потянулся, повернулся на один бок, потом на другой, изо рта вырвался блаженный стон, он глубоко, как дома на печи, зевнул и с улыбкой уставился на удивленного соседа.

— Вставай, Арачаев, вставай, ходит слух, что тебя выписывают.

Цанка медленно встал, он впервые за многие месяцы и даже годы выспался и теперь чувствовал себя молодым и здоровым. Внутренняя сила и уверенность появились в нем.

— Пойди позови фельдшера, — приказал он. — Кто сегодня дежурит?

— Этот горбатый, Мироныч.

— Ну позови его.

Через минуту посыльный вернулся.

— Боится. Начмед, говорит, злой.

— Ладно. Как говорится, если гора не идет к Магомеду, то Магомед пойдет к ней, — с этими словами Цанка пару раз ударил звучно в ладоши и сделал зажигательный танец. Серое, безжизненное лицо доходяги — соседа Цанки — расплылось в беззубой блаженной улыбке.

— Что это за танец? — спросил он.

— Разве никогда не видел? Это — кавказская лезгинка.

— Это ты от радости, что выписывают?