Просторный человек

Рыжая, толстогубая, с грубым сероватым лицом. Не хороша. Только, может, живость, подвижность лица.

— У вашей Сашеньки современная внешность, — сказала, увидав ее, знакомая художница Татьяна Всеволодовна. — Красотки прошлых лет теперь смотрятся как бисквитные пирожные. А молодежь больше любит перец.

Может, ей, Тане, и видней.

Ася быстрей-быстрей принимается за дела: накрыть на стол, накормить.

— Я поела! — на ходу целует ее Саша. — И ненадолго сбегаю тут…

Она, разумеется, вольна, ей четырнадцать… Ну, пусть, пусть идет. Сказала бы только — к кому. Ася смотрит приветливо, но пристально. Кивает ей:

— Не опаздывай!

Их уговор — в десять дома. И Саша вдруг, будто что-то сообразив, добавляет:

— К Вере сбегаю. Это рядом. Да?

— Да, да, Рыжик, беги.

Вот чего ее тянет из дому?! Посидели бы вместе за столом, поболтали, посмеялись… И Веру эту она не любит вовсе. Так, утечь бы только! Ну и ладно, ладно. Пусть.

Саша прошмыгивает в дверь, и почти тут же на пороге показывается Владислав Николаевич. Слава. Муж. Глава семьи.

— Куда Сашка помчалась?

— К Вере. В соседний дом.

— А мне не сказала. «Приду вовремя» — и все. Разболтанная. Зря ты ей потакаешь.

Зря, зря. Ася и сама видит, что как-то все у нее не так.

— Да, правда… Надо построже с ней, что ли.

— Ну, вот, слава всевышнему, дошло.

И тут только Ася видит, насколько он не в духе. Его отяжелевшее с годами, темное, точно опаленное загаром лицо со светлыми, особенно светлыми из-за этой смуглоты, глазами все как-то собралось к уголкам губ и обвисло здесь. И этот рот в форме коромысла придает лицу обиженный, даже капризный вид, так не идущий ко всей, в общем, мужественной стати этого человека.

«Что это я его  т а к  рассматриваю? — думает Ася. — Нехорошо. Нельзя». И сразу начинает бегать, суетиться, усаживать, укармливать. Бедный, устал, расстроен.

Он ест, водит за ней серо-белыми глазами.

— Ты вот прикидываешься такой добренькой, а обо мне не заботишься, — говорит он вдруг.

И Ася понимает: началось. Она никогда не может предвидеть этого и не умеет остановить.

— Ну что ты, Слава, почему не забочусь, — отвечает она как можно тише.

— В чем, в чем твоя забота?

— Вот еду принесла, обед готов…

— И еще есть заслуги? — Голос его набирает недовольства.

— Я стараюсь, Слава, я…

— «Я», «я»! — передразнивает он. — Только себя и видишь! Откуда в тебе столько эгоизма?!

Ася начинает тихонько всхлипывать.

— Нечего реветь. Посмотри, как ты выгладила рубашку!

— Тише! — просит она.

— Не бойся, не услышит твоя Алина. Нет, ты погляди! — И он рвет рубашку из-под куртки. — Вся редакция заметила!

— Надел бы другую.

— А другая лучше? Лучше?! — уже кричит он и стучит ложкой по столу. — Неумеха! За столько лет… Не руки, а лапы. Как только ты на работе?..

— Я, Слава, на работе…

— Знаю, знаю, все понимаю про тебя!

Ему надо выкричать свое, не имеющее отношения к Асе. Но обращается он к ней. Всегда к ней:

— На работе ты стараешься. Там ты образцовая. Ты уходишь туда от меня, чтоб не быть со мной!!

А потом так же неожиданно все проходит. Будто другой человек:

— Асёныш, милый, ты плачешь?

Он хватает ее на руки, тащит к себе на кушетку, дает валерианки, греет чай.

— Милый, милый мой ребятенок, ну прости меня, я устал, у меня неприятности, я тебе сейчас расскажу.

Он рассказывает о редакционных делах, ждет ее сочувствия. И Ася жалеет его, но как-то вынужденно, не всей душой. Из-за его грубости.

Вид у него несчастный, усталый.

— Ты отдохни, — говорит она. — Поспи. — И вспоминает давний, бесконечно давний случай. Он связывается с отдыхом, к которому она теперь призывает мужа. И почему-то ей хочется помнить, вспомнить, вспоминать — что-то сомкнуть, что-то отделить. Ощущает такую потребность.

Бывает, упадет дерево, не удержится корнями в земле от ветра, упадет, а не засохнет, все тянет живые соки — и вот расцветает по весне, в листья одевается. А какой-то весной вдруг так и останется чернеть ветками среди чужой зелени.

Была она тогда совсем девочкой, только закончила медучилище, получила в подарок от бабушки Алины юбку и джемпер в обтяжку и почувствовала себя взрослой. Взрослой, прельстительной. И все вертелась шалая песенка, которую тогда пели:

Из-за пары растрепанных кос,Что пленили своей красотой,С оборванцем подрался матросПеред жаждущей крови                                     толпой!..